Цена Домового

Поезд забросил Ирину Волкову в пейзаж серых и коричневых тонов, словно акварель, оставленную под дождём. Она наблюдала из окна, как леса Псковской области поглощали последние остатки московского бетона, а её отражение накладывалось на стволы берёз, словно чужое. Рядом с ней Миша прижимал свои маленькие ручки к стеклу, его дыхание затуманивало границу между внутренним и внешним пространством.

– Мама, деревья разговаривают.

– Это просто ветер, Миша. Не глупи.

– Нет. Они считают. Раз, два, три. За мёртвых.

Ирина ничего не сказала. Мёртвые были причиной их путешествия. Её бабушка, Даша Волкова – Баба Дарина для всех в Красногорске – наконец-то умерла в восемьдесят девять лет, её сердце остановилось когда она замешивала тесто для хлеба. Печь оставалась тёплой два дня, прежде чем кто-то её нашёл, и местное суеверие гласило, что это был хороший знак. Домовой не дал её телу остыть.

Они высадились на платформе, которая казалась сделанной из щепок и ржавчины. Никто их не встретил. О смерти Бабы сообщил по телефону отец Константин, его голос был гладким, как речные камни, и он сообщил ей о ее наследстве:

разваливающемся поместье, долгах на сумму, равную стоимости деревни, и домовом, который ждал оплаты.

Дорога в Красногорск была похожа на рану в земле. Грязь тянула Ирину за ботинки, а воздух пахнул мокрым железом и старым картофелем. Миша шёл впереди, его слишком худое тело мелькало между лужами, отражавшими небо, словно синяки. Он внезапно остановился, наклонив голову.

– Мама, за нами идет старик.

– Наверное, деревенский житель.

– У него куриные лапки.

У Ирины перехватило дыхание. Она пятнадцать лет изучала славянский фольклор, каталогизируя суеверия для научных работ. Она знала, как должен выглядеть домовой. Она не ожидала, что её сын увидит его.

Имение Волковых поднималось из тумана, словно гнилой зуб. Его деревянные кости провисали под облезлой черепицей. Входная дверь была открыта, что было неправильно – бабушка всегда тщательно следила за порогом. Ирина почувствовала это прежде, чем увидела: ощущение, будто за ней наблюдает нечто, у чего нет глаз, что она пересекла границу места, где память имеет вес, а последствия – силу. Внутри дом дышал. Печь занимала большую часть главной комнаты, её чёрное отверстие было настолько огромным, что в нём можно было бы зажарить ребёнка.

Миша подошёл прямо к ней и коснулся кирпичей.

– Она тёплая. Бабушки нет уже три дня.

– Я растопила её сегодня утром, – раздался голос из дверного проёма.

Там стояла Аня Кветка, деревенская акушерка и единственная подруга Бабы Дарины. Её руки были испачканы свекольным соком и чем-то более тёмным. Она посмотрела на Мишу с жалостью, на Ирину – с покорностью.

– Тебе следовало остаться в Москве.

– У меня нет такой роскоши, Аня. Имение моё. Долги мои.

– Долги, – повторила Аня, переводя взгляд на печь. – Да. Они есть.

Ирина проследила за её взглядом. В пепле – идеальные отпечатки ног. Три пальца вперёд, один назад. Знак домового, который ходил, словно петух, между мирами. Она видела такие отпечатки во время своих исследований – в деревнях под Чернобылем, в заснеженных поселениях Архангельска. Она списывала их на медвежьи следы, на истерику.

– Тебе нужно его покормить, – сказала Аня, поворачиваясь, чтобы уйти. – Сегодня вечером. До похорон. Или он сам себя накормит.