Шепот из-за Завесы

Звон. Глухой, раскатистый, проникающий до самых костей. Он рождался от удара тяжелого молота о податливое, раскаленное добела железо, и тут же умирал, утопая в шипении воды в корыте и усталом вздохе огромных кузнечных мехов. Для Демьяна Коваля этот звон был самой сутью жизни. Он был ее ритмом, ее дыханием, ее смыслом.

Его кузница, притулившаяся на одной из кривых улочек Москалёвки, была его миром. Здесь пахло раскаленным металлом, углем и конским потом. Солнечный свет пробивался сквозь закопченное оконце мутными, пыльными столбами, в которых плясали мириады искр. Здесь каждая вещь знала свое место: щипцы разных размеров висели на стене, как хирургические инструменты, молоты и кувалды стояли у наковальни, словно верные стражи. А в центре всего этого упорядоченного хаоса стоял он – Демьян.

Двадцати пяти лет от роду, он выглядел старше. Угольная пыль, казалось, навсегда въелась в кожу и морщинки у глаз. Широкие плечи и руки, перевитые узлами мышц, говорили о годах тяжелого труда, который он унаследовал от отца, а тот – от своего. Он был немногословен, как и положено человеку, чей главный собеседник – огонь и металл. Но в его серых глазах, когда он смотрел на пламя в горне, угадывалось нечто большее, чем простое ремесленничество. Там жила душа художника, который видел в куске ржавого железа изящный изгиб решетки или совершенную форму подковы.

Сегодня он ковал воротные петли для дома купца Солодовникова. Заказ был спешный и щедрый. Железо под его молотом вело себя как глина – изгибалось, расплющивалось, обретая форму витиеватого завитка. Демьян работал как одержимый, всем телом чувствуя металл. Удар. Еще один. Перевернуть. Снова удар. В этом танце силы и точности он забывал обо всем. Забывал о пустой комнате наверху, о холодной постели, о тишине, которая встречала его каждый вечер после того, как затухал горн.

– Дыши, старина, дыши, – пробормотал он, обращаясь не то к себе, не то к мехам.

Кожаные бока мехов со скрипом и стоном вдыхали и выдыхали воздух, раздувая в горне малиновое, почти белое пламя. Они были старыми, еще отцовскими. Латанные-перелатанные, с трещинами, похожими на старческие морщины. Демьян знал, что их пора менять, но все откладывал – то денег не хватало, то времени.

Закончив с очередным завитком, он бросил его в корыто с водой. Комнату наполнил яростный шип, и в воздух поднялся клуб пара. Демьян выпрямился, утирая пот со лба тыльной стороной ладони. Через открытую дверь кузницы он видел, как по улице проехала пролетка, поднимая тучи пыли. Дама под кружевным зонтиком бросила на его темное, грязное заведение брезгливый взгляд. Он усмехнулся. Их миры никогда не пересекались. Они жили в одном городе, но на разных планетах. Ему принадлежал мир огня и железа, им – мир балов, шуршащих платьев и пустых разговоров.

Он вернулся к горну. Пора было браться за следующую заготовку. Он взялся за длинную рукоять мехов, чтобы поддать жару. Нажал раз, другой. Раздался нехороший, сухой треск. Демьян замер.

– Только не сейчас, черт тебя дери…

Он нажал снова, осторожнее. В ответ – глухой стон и треск рвущейся кожи.

Харьков жил своей, особенной жизнью. Город контрастов, где по брусчатке Сумской цокали копыта холеных рысаков, запряженных в щегольские коляски, а всего в паре верст, на Залопани, в грязи вязли телеги ломовых извозчиков. Демьян редко выбирался в центр. Ему, человеку труда, было неуютно среди праздно шатающейся публики, франтов в накрахмаленных воротничках и дам, чьи наряды стоили больше, чем его кузница со всем содержимым.