Кости Яви, тени Нави

Руки Яровита были по локоть в серой, жирной земле.

Гончарный круг – тяжелый, дубовый, насаженный на кованую ось – гудел низко и утробно: Умм-м… Умм-м… Этот звук Яровит слышал с колыбели. В нем была жизнь.

Он пнул нижний маховик ногой, заставляя круг вращаться быстрее. Сырой ком глины под его ладонями дрогнул, подаваясь воле мастера. Яровит закрыл глаза. Зрение не нужно, когда пальцы сами знают путь. Большой палец вдавил центр, остальные потянули стенки вверх. Глина сопротивлялась, теплая и скользкая, словно живая плоть, но податливо вытягивалась в горловину кувшина.

В полуземлянке было жарко. Печь-каменка в углу уже прогорела, но все еще отдавала тяжелый, сухой жар, пропитывающий одежду запахом дыма и печеного хлеба.

– Стой ровно, – прошептал Яровит кувшину, сглаживая бок деревянным скребком. – Не кривись. Для варягов пойдешь, они платят серебром, а серебро любит ровные бока.

Гнёздово за тонкими стенами мастерской шумело. Вечер опускался на поселение, и звуки менялись. Стих звон кузнечных молотов в слободе, перестал визжать рубанок корабельщиков на реке. Зато залаяли псы, и затянули пьяные песни гридни у княжьего терема. Мир людей готовился ко сну. Мир Иных только просыпался.

Яровит срезал готовый кувшин струной. Аккуратно, затаив дыхание, переставил его на полку для сушки, где уже стояли десятки таких же сырых братьев.

Вытер руки о холщовый передник, оставляя на ткани серые разводы. Спина ныла. От работы гончара мышцы становятся железными, но позвоночник скрипит, как старая мачта.

Он подошел к кадушке с водой, плеснул в лицо. Холодная вода Днепра смыла пот и глиняную пыль. Теперь предстояло самое важное дело вечера.

Отец уже спал в клети, громко храпя. Мать возилась с прялкой, бормоча под нос песню без слов. Яровит прошел мимо нее к столу, где стояла крынка с вечерним удоем.

– Кому несешь? – не оборачиваясь, спросила мать. В её голосе не было страха, только деловитость.

– Хозяю, – коротко ответил Яровит. – Ворчал он ночью. Овинную дверь хлопал. Задобрить надо.

Он налил молоко в щербатое блюдце. Снял сверху ложкой самые сливки – густые, желтоватые. Хозяин Дома, суседко, не терпит скупости. Если дашь снятое молоко, разбавленное водой – жди беды: скиснет квас, кошка убежит или пряжа спутается так, что ножом не разрежешь.

Яровит подошел к печи. Там, в самом темном углу, между стеной сруба и беленым боком печи, был лаз. «Бабий кут», святое место дома, куда чужакам вход заказан.

Было темно. Лишь угольки в печи светились багровыми глазами, да тлела лучина в светце, отбрасывая дерганые тени.

Яровит опустился на колени. Деревянный пол был чисто выметен, но пахло тут иначе. Не дымом, не едой. Пахло сухой полынью, старыми мышиными гнездами и… звериной шерстью. Теплой, живой шерстью.

– Хозяин-батюшка, – тихо позвал Яровит, ставя блюдце в темноту подпола. – Прими угощение. Дом береги, скотину стереги, худо от порога гони. Хлеб да соль нам, а тебе – молоко да почет.

Он замер, не убирая руки. Сердце билось ровно. В детстве он боялся, но отец научил: «Пока ты чтишь их, они – родня. Перестанешь чтить – станут соседями. А обидишь – врагами».

Из темноты донесся звук. Шурх-шурх. Словно сухие веники трутся друг о друга.

Яровит прищурился. Из густой черноты за печкой блеснули два огонька. Не красные, как у волка, а спокойные, зеленые, как бутылочное стекло. Мохнатая лапка, похожая на кошачью, но с человеческими пальцами, показалась на свету всего на миг. Когти цокнули по краю глиняного блюдца.