– Мааам! – Машу настойчиво подергали за рукав. – Мааам!
– Что, Яночка?
– Посмотри, Мыш не шевелится!
Под нос Маше сунули крохотного белого зверька. Маша наклонилась, присматриваясь, вздохнула. «Три года… бедный старичок», – подумала она, погладив пальцем чуть смявшуюся шерстку, а вслух сказала:
– Отнеси его пока в клетку, я занята.
Вытесняя тесную кухонную духоту, в форточку бились запахи чуть смоченной ночным дождем пыли и увядающей травы, шелест тополиных листьев, обещание еще одного теплого, доброго дня. Вдохнув горячий гречневый пар из кастрюльки, Маша машинально пошуровала ложкой и присела на табуретку, рассеянно глядя в окно.
Они были одни в огромной коммуналке старого сталинского дома – муж и соседка Вера Ивановна на работе, неугомонный пенсионер Палыч ушел «за газетами» – наверняка уже сидел во дворе с такими же нездорово-румяными седыми толстяками, пил пиво и ожесточенно ругался за политику. Такой хороший день – они вдвоем с Яночкой, никто не мешает, можно валяться в обнимку с разноцветной книжкой в ленивых руках, и, может быть, наконец-то получится складывать буквы в слоги. А потом они бы пошли вдумчиво гулять по пахнущим ранней осенью дворам… Нормальный, расслабленный день нормальных людей. И надо же было Мышу сдохнуть именно сейчас. Маша поежилась, представляя тяжелый разговор. Можно оставить все до прихода мужа – уж Данил сможет объяснить все, не пугаясь и не пугая…
– Мааам! – крикнули из комнаты дрожащим голосом. Вздохнув, Маша выключила газ под кастрюлькой и пошла в комнату, мысленно репетируя необязательные, успокаивающие фразы.
Были жуткие, рвущие сердце рыдания. И жуткие вопросы, и ответы – еще страшнее. Был крошечный, икающий, сопливый, раздавленный горем комочек на руках, и Маша все укачивала дочку, пока рыдания не перешли в тихий плач. И было – «я что-нибудь придумаю, чтобы Мыш снова бегал, вот увидишь, мамочка, и ты никогда-никогда не умрешь, правда?», и Маша не спорила – да, конечно, правда, вырастешь и придумаешь, ты же у меня умничка, Яночка, ну, не плачь, доча, давай я тебе почитаю…
Теперь Яна сидела на полу, молча вперив взгляд в лежащего в клетке Мыша – взгляд тяжелый, неподвижный, пугающий. Маша отложила книжку, пытаясь задавить детский, глупый страх. «Яна, ты не слушаешь?» – тихо окликнула она, но девочка даже не обернулась. Она все смотрела на дохлого Мыша, и Маше это совсем, совсем не нравилось.
Точно так же когда-то смотрела Маша на тело своей бабушки, высокой, зычной, нестарой еще медноволосой дамы – смотрела на восковое лицо, иссеченное резкими тенями бумажных кружев, и пыталась понять – как же так? Вот она лежит – и не встанет никогда больше, не взглянет строго, не поведет за руку в парк… Маша все смотрела, и начинало казаться, что если она сейчас не отвернется – бабушка все-таки встанет… и это будет гораздо, гораздо хуже, неизвестно, почему, но хуже. Холодный страх ворочался в животе, глаза слезились – и бабушкино лицо начало плыть, покачиваться, дернулись брюзгливо брови, шевельнулись веки – и тогда Маша начала кричать.
Первой к истошно орущей, изо всех сил упирающейся ладошками в мертвое холодное лицо Маше подбежала тетя Люда, схватила железными руками под мышки, оторвала, зло, с досадой шлепнула по заду. Заткнись, кричала она, заткнись, маленькая дрянь! но Маша не слышала и все визжала – нет, бабушка, не оживай, пожалуйста, я больше не буду, пожалуйста, не оживай…
