Последний свет

От автора

Каждая история о творце – это, в конечном счете, история об искушении. Искушении стать Богом. Взять хаос собственной души, боли мира, разрозненные обломки бытия и выковать из них новый, идеальный порядок. Дать миру не просто смысл, а ослепительную, неопровержимую Истину, завернутую в обложку из метафор и сюжетных поворотов.

Но за этим искушением всегда скрывается бездна. Вопрос, на который у искусства нет ответа, но который оно постоянно задает: какую цену мы согласны заплатить за эту Истину? И где та грань, за которой заканчивается служение искусству и начинается служение собственной гордыне, прикрытой риторикой о «высокой жертве»?

Глава 1: Пустая страница

Белый прямоугольник пылал в полумраке комнаты, ослепительный и безжалостный, как незапятнанный снег на месте давнего преступления. Он был единственным источником света в этом царстве теней, выхватывая из тьмы контуры пальцев, замерших над клавиатурой, нервный изгиб сведенных бровей, пустую фарфоровую чашку, на дне которой утонул последний след кофейной гущи, похожий на забытое предсказание. Курсор мигал. Раз. Два. Раз. Два. Ровный, метрономный, насмешливый такт. Он отмерял не время, он отмерял пустоту. Это был не звук, а его полная противоположность – звуковая черная дыра, поглощающая саму тишину, превращающая ее в нечто тяжелое, осязаемое, давящее на барабанные перепонки. Тиканье этих секунд было громче любого шума за окном – убаюкивающего гула мегаполиса, сирен, чьих-то далеких шагов. Это был звук тления. Звук затухания мысли, распада смысла.

Александр всматривался в экран до рези в глазах, словно пытаясь силой воли, магическим заклинанием выжечь на нем хоть одно живое слово. Но внутри была тишина особого рода. Не благодатная, творческая тишь, полная зреющих, еще не рожденных смыслов, а мертвая, выжженная соляная пустыня, где даже эхо боится родиться. Он помнил, каково это – когда история рвется наружу, требует бумаги, голоса, жизни, когда она бьется в тебе, как аритмичное, лихорадочное сердце. Когда персонажи говорят сами, спорят, плачут, а он лишь успевает, как прилежный секретарь Бога, записывать за ними их признания, их страхи, их поступки. Теперь они молчали. Вернее, они умерли. Или это умер он, а они, как верные псы, легли у его могилы и застыли в немой скорби? Вопрос, от которого в комнате, и без того прохладной, становилось совсем холодно.

За окном медленно угасал осенний день. Небо над городом было затянуто плотным одеялом свинцовых туч, из которых временами сеялась мелкая, колючая морось. Она не столько падала, сколько висела в воздухе, превращая его в сырую, промозглую субстанцию. Огни вечерних окон в домах напротив расплывались в этом влажном мареве, как акварельные кляксы, – тусклые, лишенные энергии, чужие. Природа за стеклом тоже замерла в немом ожидании, в той же тоскливой апатии, что и он. Деревья в сквере, уже почти голые, тянули к небу мокрые, черные ветви, словно моля о пощаде или в отчаянии взывая к безответному божеству. Эта картина резонировала с его внутренним состоянием, отражала его, делая физическим, осязаемым. Он был этим деревом – оголенным, застывшим, лишенным соков жизни.

Он был писателем. Это звание он носил как почетное клеймо, как диагноз, как проклятие, выжженное каленым железом на самой душе. Писатель – не тот, кто пишет. Любой, у кого есть руки, может водить ими по клавишам. Писатель – тот, кто не может не писать. Для кого неписание – это мучительная, противоестественная пауза, остановка дыхания, замедление пульса до критической отметки. А он мог. Уже три месяца. Девяносто дней. Две тысячи сто шестьдесят часов этого немого, унизительного диалога с мигающей черточкой на белом фоне. Он ненавидел ее лютой, животной ненавистью. Эта черточка была самым наглым, самым беспристрастным и бесчеловечным критиком. Она не говорила «плохо», «банально», «неискренне». Она просто молчала, впитывая в себя, как промокашка, все его робкие попытки, всю его источаемую энергию, всю его веру в себя, и не возвращала ничего. Ни звука. Ни всплеска. Ни искры. Только это равномерное, гипнотическое мигание – стук сапог часового у ворот его собственного разума.