Любовь Вопреки

Тени цеплялись за подол её платья, будто пытались удержать. Лия бежала, не чувствуя камней, впивающихся в босые ступни. Воздух пах пеплом и страхом – знакомый аромат гетто, пропитавший каждую трещину в мостовой. Над головой, меж разорванных облаков, мерцали звёзды. Мама говорила, что это глаза тех, кто нас охраняет. Рука сама потянулась к амулету под воротником – холодная металлическая звезда, единственное, что осталось. За спиной взвыла сирена. Луч прожектора скользнул по стене, осветив объявление с полуоторванным углом: «Евреи – паразиты. Очищение во имя будущего». Она прижалась к кирпичам, вжав ладони в швы между камнями. Где-то за поворотом залаяли овчарки. Вспышка памяти: – Спой мне, мамэле, – шептала мать, поправляя одеяло в подвале, где прятались четверо суток. – Твои стихи красивее молитв. Лия закусывала губу, чтобы не расплакаться от гордости. Теперь мамин голос звучал только в голове, обрывками, как старые пластинки. Туннель. Отец говорил о нём в последнюю ночь, обводя на карте дрожащим пальцем. «Ведёт к канализации, потом – к реке». Но отец не дошёл – пуля настигла его у колодца. Лия пролезла первой, царапая локти о ржавые прутья. Вода в подземке была ледяной, по щиколотку, но она не останавливалась, даже когда крысы пробегали по ногам. Звуковая деталь: Где-то сверху, сквозь решётку люка, доносились шаги. Ритмичные, тяжёлые. Солдатские сапоги. Она замерла, вжав голову в плечи, как учил брат: «Стань невидимкой. Дыши через раз». На выходе из туннеля её встретил рассвет. Розовый, неприлично яркий, будто война не коснулась неба. Лия вылезла, дрожа от холода, и увидела их – пустые детские ботинки у дороги, аккуратно поставленные рядышком. Кто-то снял их перед… Она закрыла глаза, глотая ком в горле. Символ: В кармане платья – смятый листок. Стихотворение, начатое в подвале: «Тишина кричит громче снарядов…» Чернила расплылись от сырости, буквы поплыли, как слёзы. Она побежала на запад, туда, где, по слухам, действовало Сопротивление. Звёзды бледнели, уступая место рассвету. Лия не оглядывалась. Последний абзац: Городок Фалькенштайн встретил её колокольным звоном. Лия спряталась в стоге сена на окраине, сжимая в кулаке амулет. Выжить. Хотя бы ради того, чтобы однажды прочесть стихи вслух. Издалека донёсся гул моторов – грузовик с красно-чёрными флагами. Она втянула голову, как черепаха в панцирь, и зашептала строфы, чтобы заглушить страх. Так начиналась её война за тишину.

Флориан ненавидел полнолуние. В такие ночи патрули шагали громче, будто сама луна стучала в двери с вопросом: «Что ты скрываешь?» Он прижал краюху хлеба к груди, крадучись пробираясь к подвалу. «Всего пять шагов», – шептал он, но на третьем шаге услышал стон. Не крысы. Человеческий. Скрип половиц под его ботинками прозвучал как выстрел. В ушах застучало – ритм-ритм-ритм, – совпадая с тиканьем часов в аптеке наверху. Те самых, что остановились в день, когда мать закрыла глаза навсегда. Он сглотнул ком в горле, сжимая скалку так, что ладони вспотели. – Выходи, – прошипел он, и из-за бочки с уксусом поднялась она – худая, с глазами как угольки, выгоревшими до пепла. Её платье висело мешком, но взгляд… Он видел такой у раненых лис – готовых укусить даже в смертельной слабости. – Убей меня, если ты один из них, – сказала девушка. Голос хриплый, будто пропахший дымом. Флориан разжал пальцы. Скалка глухо ударила о земляной пол. В этом «если» была целая вселенная. Где-то над головой, за тонким слоем досок, радио бубнило о победе, а отец, наверное, сидел в кресле, разминая больные колени. «Еврейская зараза», – бормотал он за ужином, размазывая картофельное пюре по тарелке. Но эта девчонка… Она дрожала. – Я… – он сглотнул, чувствуя, как горит шея под воротником формы Гитлерюгенда. – Я не знаю, кто я. – Зачем тогда пришёл? – она отступила в тень, спотыкаясь о ящик с пузырьками. На полу блеснуло стекло – разбитый флакон с настойкой валерианы. – Кормить крыс. – Он швырнул хлеб. Она поймала его на лету, звериной грацией. – Крысы здесь давно сдохли. От голода. Они смотрели друг на друга сквозь полумрак. Где-то над головой заскрипела дверь, и голос отца просочился сквозь люк: – Флориан? Опять возишься с этими банками? Он наступил на скалку, прикрывая её телом. – Да, отец. Хочу проверить… чернильные орешки. Для рецептов. Пауза. Шаги удалились, сливаясь с треском радиоволн: «…наш долг – очистить Европу!» Лия разжала кулак. На ладони лежала звёздная карта – Флориан уронил её, испугавшись. Бумага, испещрённая созвездиями, дрожала в её пальцах. – Ты рисуешь их? – в её интонации пробилась трещина. Не страх. Что-то мягче. Он кивнул, не решаясь приблизиться. – Иногда… когда небо чистое. – А сейчас чистое? Флориан взглянул в узкое окошко под потолком. Чёрный квадрат, будто заклеенный сажей. – Не знаю. Она протянула карту обратно. На краю листа он заметил пятно – ржавое, в форме капли. Кровь? Но спросить не успел. – Меня зовут… – она запнулась, пальцы вцепились в амулет под воротником. – Лена. Ложь висела между ними прозрачной пеленой. Он сделал шаг назад, нащупывая ступеньки. – Возвращаюсь завтра. С едой. Если… – он замялся, чувствуя глупость слов. – Если не выдашь себя стуком сердца. Наверху, в аптеке, часы всё ещё показывали 8:17. Время материной смерти. Флориан прижал ладонь к стеклянному циферблату, гадая, сколько минут осталось до того, как «Лена» станет самой опасной тайной его жизни.