Шрамы времени

Город 3025 года спал под мерцающей пеленой энергощитов, чей призрачный свет, словно дыхание угасающей звезды, струился по граням небоскрёбов, чьи стеклянные фасады, холодные и гладкие, отражали не лица, а бездонную пустоту, как зеркала, забывшие тепло взглядов. Их шпили, острые, как иглы, пронзали низкое небо, затянутое пепельной дымкой, где синтетические облака, рождённые турбинами, плыли, не ведая дождя. Улицы, вымощенные чёрным синтетическим камнем, отполированным до мертвенного блеска, хранили следы дронов – их сенсоры, мигающие алыми искрами, тлели, будто угли затухающего костра, но шаги людей, редкие и глухие, звучали, как эхо в заброшенной шахте, растворяясь в безмолвии. Воздух, густой от озона и едкого привкуса расплавленного металла, ложился на плечи, подобно савану, и в нём угасала искра, некогда разжигавшая сердца, оставляя лишь холод равнодушия. Прогресс, подобный исполинскому титану, чьи стопы дробили время, вознёс человечество к сияющим вершинам, но его тень, тяжёлая и ледяная, задушила тепло жизни, обернув мир в стерильный морок.

Летающие машины, точно стаи серебристых светляков, плели узоры меж башен, их обтекаемые корпуса ловили отсветы щитов, а гул, низкий и пульсирующий, сливался с рёвом турбин, питающими мегаполис, подобно венам, качающим искусственную кровь. Новые органы, выращенные в телах, как орхидеи в стеклянных оранжереях, даровали людям века, их сердца бились ровно, но глаза, смотревшие из-под идеальной кожи, были пусты, как маски, вырезанные из воска, лишённые трепета. Облики менялись по прихоти – кожа текла, как расплавленное золото, глаза вспыхивали сапфирами или изумрудами, волосы струились, меняя оттенки, как радуга в масле, но души, укрытые этой податливой глиной, молчали, как камни, забытые в пустыне. Достижения, подобные звёздам, сияли в вышине, но их свет был безжизненным, как лёд, и мир, купаясь в нём, задыхался в тишине, где даже ветер пел лишь о забвении.

На центральной площади, где голограммы рекламы кружились, как призраки, сотканные из света, их краски – алые, индиговые, золотые – плясали на лицах редких прохожих, но не зажигали в их глазах огня. Тени людей, длинные и хрупкие, тянулись по асфальту, будто нити, оборванные от сердца, теряясь в трещинах синтетического камня. Среди них плелись дети, чьи шаги, лёгкие и механические, вели к капсульной школе, скрытой за матовым куполом. Их лица, гладкие, как фарфор, хранили пустоту, подобно куклам, забытым мастером: ни искры любопытства, ни тени улыбки. Глаза, искусственно сияющие как звёзды в мёртвом небе, смотрели в никуда, а их молчание, густое, как пепел, заглушало даже эхо шагов. Детский смех, когда-то звенящий как колокольчики в ветре, давно растворился в гуле машин, оставив лишь тишину, холодную, как стекло.

Один, в плаще, сотканном из мерцающих волокон, переливающихся, как жидкий свет, остановился у витрины, где дроны, парящие, как стальные птицы, предлагали новый облик: лицо без морщин, глаза цвета заката, голос, звенящий, как хрусталь. Его звали Эйдан, некогда инженер, чьи пальцы ткали коды для энергощитов, но теперь он бродил, потеряв вкус к созиданию. Его сердце, усиленное имплантами, билось ровно, но душа тлела, как уголь, задушенный пеплом.

– Снова менять? – пробормотал он, голос сух, как шелест опавших листьев, падающих в забвение. – Я сменил лицо, голос, даже память… но пустота всё та же.