Случай на Эльбе

Я долго не решался написать об этой истории, настолько невероятной она выглядит. Рассказал мне её давным-давно мой дед. В те времена я, советский школьник, каждое лето ездил из Подмосковья на Кубань – свою «малую родину». Дед с бабушкой жили на хуторе, и я проводил там по три месяца в году. Купался в хуторской речушке, играл с местными пацанами, а иногда, чего греха таить, совершал вместе с ними набеги на гороховые поля. Дед тогда работал шофёром в местном совхозе: возил на белой «Волге» председателя. Бывало, он говорил: «Ну что, казак, рванём на рисовую систему?» Это означало, что мы едем рыбачить на канал. «Рванём!» – с воодушевлением отвечал я. Дед рассказывал мне о разном: об автомобилях, о рыбалке и охоте, о ремёслах, коих знал он великое множество… Но он никогда не говорил о войне.

На фронт мой дед попал семнадцатилетним, приписав в военкомате год к своему возрасту. Вернулся он без единой царапины, орденоносцем, возмужавший и седой. Привёз трофейное немецкое охотничье ружьё. Стояло оно в углу в спальне, за комодом, таинственно мерцая воронёным стволом и серебристым спусковым механизмом с замысловатым орнаментом. «Дед, а дед, давай постреляем!» – приставал я. «Вот вырастешь, станешь военным, тогда и постреляем», – говорил дед, и мне уже виделось, как я, в военной форме, непременно с медалями, возьму это ружьё и мы пойдем стрелять по мишеням. Я обязательно выбью все десятки, а дед скажет: «Молодец, казак! Хорошо вас в армии учат!» Но в жизни всё сложилось, как водится, по-другому.

Лет через десять я, новоиспечённый молодой лейтенант, приехал в свой первый офицерский отпуск. Дед к тому времени давно не работал, болел и из дома выходил редко. Бабушка по-прежнему вела хозяйство, без устали возилась в огороде и терпеливо сносила дедовы капризы. Вечером мы сели ужинать, и он, бодрясь и хорохорясь, даже предложил выпить по «пять капель» за мои офицерские погоны. Поужинав, мы вышли во двор и сели на скамейку возле дома. По южному вязкая кубанская ночь уже вступила в права: яркие спелые звёзды усеяли чёрное небо, воздух наполнился горьковатым запахом трав, где-то в саду оголтело сверлили тишину цикады. «Хочу рассказать тебе одну историю, которая приключилась со мной на войне, – вдруг сказал дед. – Никому и никогда я её не рассказывал, да, видно, время пришло. Не могу больше держать это в себе, да и кто знает, увидимся ли мы ещё».

Я, конечно, начал протестовать: «Да что ты, дед, конечно, увидимся…», но он остановил меня жестом и продолжил: «А случилось это весной сорок пятого, в конце апреля. Часть, в которой я служил, вошла в немецкий город Торгау, и нашему взводу поставили задачу выйти к Эльбе, оценить обстановку, но на тот берег не переправляться. Мы знали: с той стороны к реке должны подойти американские войска, но проявлять инициативу в любых контактах с ними нам строго-настрого запретили. Да русского солдата разве остановишь? Фрица мы гнали тогда знатно, и в хвост и в гриву, ничего не боялись, злые были, но весёлые: война заканчивается, момент исторический вовсю надвигается! Поэтому, когда на том берегу показались военные в странной форме и стали кричать: «Американс!», мы поняли, что это передовой отряд союзников, и решили их встретить, как полагается. Дальнейшее было делом техники: несколько американских солдат и офицеров переправились на наш берег, мы отвезли их в штаб полка, где им организовали торжественный приём. Потом подъехали американцы из других патрулей, началось долгое застолье, продолжавшееся до поздней ночи. Изрядно устав от многочисленных тостов, я вышел покурить, проветриться, да размять затёкшие ноги. Погода стояла ясная, к ночи похолодало, апрельский ветер пробирал до костей, я уже собирался вернуться, и вдруг метрах в пятидесяти заметил фигуру человека, делавшего мне какие-то знаки. Я огляделся: поблизости – никого; отдаляться от лагеря было небезопасно, но что-то заставило меня двинуться вперёд. И чем ближе я подходил, тем понятнее мне становилось: это – не обычный человек. Выглядел он, мягко говоря, странно: ростом под два метра, с непропорционально крупной головой и длинными руками. Но главная его странность заключалась в другом: он слегка светился серебристым сиянием. То, что я вначале принял за оптический обман и игру лунного света, оказалось правдой. Я остановился в изумлении.