Суженый из могилы

Элла – старая дева. Элле двадцать четыре. Черты её миловидны, стан тонок, глаза глубоки, ложатся волной на плечи тёмно-русые пряди, когда она их не скручивает в безрадостные пучки. У Эллы доброе сердце, а нрав покладистый, кроткий, и, будь она чьей-то избранницей, их ждал бы счастливый союз, но есть у неё всего один существенный недостаток и он не позволит ей познать сладость супружеских уз.

Семь лет назад variola vera1 унесла жизни матери, братьев, отца, Эллу она пощадила – но лишила её лица: прежде нежная кожа выглядит так, словно картечью стреляли в упор. Элла в ту пору едва вышла в свет – и вот, от неё отвернулся двор: на выжившую и мужчины, и дамы глядят с отвращением, никому бедняжку не жаль. В доме завешены все зеркала, на прогулках спасает вуаль. Год за годом идёт, а женихи всё мимо, к другим, и приданое их не прельщает – к сожалению, с ним придется брать и невесту и с этой уродиной жить. Что, если она умудрится и детей рябых наплодить?..

Куда бы Элла ни шла, следом толпы зевак, и смех их похож на лай: тычут пальцами, шепчутся, ждут, не поднимет ли ветер вуали край, чтобы крикнуть: «Чудовище!» – и громко захохотать… Элла долго терпела, но однажды устала ждать, продала особняк кому-то из дальней родни и с двоюродной тёткой-вдовой переехала коротать свои дни от столицы подальше – в коттедж посреди лесов, где с холма виднеется море серою полосой, где рядом церковь, скромный сельский приход, преподобный с супругой – мистер и миссис Тротт, а дальше – старое кладбище вдоль дороги на Йорк.

Маленький дом, двое слуг, на окне – свечи огонёк. Тётка вечно зябнет и кутает плечи в шаль. Дни идут… Элла вновь надевает вуаль и выходит одна, и бредёт до холма и вниз, прямо к морю, где дует прохладный бриз. С высоты обрыва глядит, как лижет скалу волна, как под ней зияет манящая, тёмная глубина. Лёгкий плеск – и бегут по воде круги…

Элла стоит на краю и шепчет: «Господи, помоги!»

Пульс стучит – оглушающий шум в ушах. Всё закончится, стоит лишь сделать шаг. Она смотрит в небо, ищет в тучах просвет: «Боже, Боже, я чуда жду столько лет! Одиночество беспросветное точит душу, как гниль. Я хочу любить, и чтоб кто-то меня любил, чтобы детский смех в нашем доме старом звучал… Что ж ты молчишь? Впрочем, ты же всегда молчал…»

Элла горько вздыхает и уходит чуть погодя. Подсыхают на вуали то ли слёзы, то ли брызги, то ли капли дождя. Не спеша возвращается к тётке ворчливой и тёплому очагу. Ветер с севера дует, быть скоро земле в снегу. В октябре дни короткие, рано ложатся спать, вот и Элла забирается с книгой в кровать, но глаза слипаются – девушку тянет в сон, где впервые, как наяву, ей является он – высокий и стройный, с бархатом карих глаз. Руку подал с поклоном, и она её приняла, затаив дыхание; медленно с ним вдвоём по аллее пошли, разговаривая обо всём на свете: о прочитанных книгах, трофеях на последней охоте, о волшебных рассветах, коварных феях, живущих в холмах и на болоте зажигающих огоньки, ведущие в самую топь…А вокруг цветут маки и васильки, он набрал ей букет полевых цветов, и Элла смущенно в ярких соцветиях прячет лицо. Он улыбается ей. У него на пальце кольцо – золотое, старинное: роза и спящий лев. Он снимает его и, видимо, осмелев, встаёт на одно колено…