Дом у реки

Скрежет металла разбудил меня. Я открыла глаза и через дырку в собачей будке увидела, как в вольер заходят ноги, одетые в грязные калоши. В следующую секунду перед будкой в луже появилась алюминиевая миска с едой, и ноги, обутые в калоши, шаркая, вышли из вольера для собак. Через минуту к миске с едой подбежал пес Дружок, который начал лакать похлебку. Черная шерсть скаталась на псе и висит катышками и сосульками, по которым стекает серая грязь. В это время с навеса в вольер спрыгнул рыжий одноглазый кот, которого мы с сыном зовём Барсиком. Он пристроился к Дружку, и они вместе начали лакать наш завтрак из алюминиевой миски. Рядом со мной на грязном и вонючем от мочи одеяле спит мой сын Ванька. Ему пять лет, насколько я помню. Черные мухи то и дело норовят залезть ему в нос, и он во сне время от времени трясет головой, отгоняя их. Я толкаю его, и он открывает глаза.

– Иди есть, Ванька, – говорю я ему. – А то Барсик с Дружком опять тебе ничего не оставят.

Ванька выползает из будки и по-кошачьи подползает к членам нашей семьи. На его шею надета веревка, чтобы он не убежал. Он отталкивает животных рукой, рычит на них и начинает языком лакать похлебку. Судя по запаху, она куриная. Есть не хочется, и я просто лежу в будке, в которой раньше жила кавказская овчарка, умершая шесть лет назад. Именно после её смерти через какое-то время эта будка стала моим жилищем, а затем и жилищем для моего сына Ваньки. На моей шее, в отличие от Ваньки, не веревка, а металлическая цепь со строгим ошейником. Кот Барсик трется о Ваньку и пытается также отхлебнуть из миски. В свою очередь, Дружок стоит в стороне, мотает своим хвостом и ждет, пока Ванька наестся. Раньше, когда Ванька был маленьким, пёс не уступал ему свое место перед алюминиевой миской, но, получив несколько раз по зубам от подрастающего сына, пёс осознал, что всё-таки человек – это царь зверей. Сын, похоже, наелся и по-собачьи пробирается назад в будку. Он ложится на грязное и вонючее от мочи одеяло, а под голову кладет вместо подушки старого ободранного плюшевого мишку, которого много лет назад мне подарил мой папа. Раньше этот мишка рычал, когда его переворачивали, и был моей любимой игрушкой.

– Ванька, наелся? – спрашиваю я.

– Аа, кока, совака, – отвечает он, коверкая слова.

– Что, кошка-собака пришли к тебе? – спрашиваю я.

– Аа, – говорит он и кутается в черное от грязи байковое одеяло, на котором мы спим в будке. Блохи начинают кусать его, он рычит и своими маленькими ручками начинает чесать голову.

Ванька почти не говорит. Он всю свою жизнь общается лишь со мной и кошками-собаками, они для него друзья и члены семьи. Он перенял у них все повадки, так же лакает еду, так же передвигается по вольеру на четвереньках, как и они. И это плохо. Но выбора другого нет. У меня, в свою очередь, когда-то было детство, и я даже несколько лет ходила в школу, пока не пришла беда. А беда, как говорят, не приходит одна. Сейчас у меня нет ни рук, ни ног. Мне сейчас двадцать или двадцать два года, точно не скажу, из которых я примерно последние шесть с половиной лет провела здесь, в вольере для собак. Зимой, когда приходят морозы, мы с Ванькой живем не в будке в вольере, а рядом, в коровнике. У нас там есть свой огороженный угол. Там тепло, правда, воняет скотиной, но за удобства, как говорится, надо платить, и мы не замечаем этого жуткого смрада.