Запретная симфония

Осенний ветер гнал по асфальту алые и золотые листья, вырывая их из плотного ковра, устилавшего тротуары старого города. Он свистел в узких переулках, срывал последние поблекшие лепестки с астр в чьих-то палисадниках и яростно бился в высокие витражные окна Московской консерватории. Внутри, за толщей стен, поглощавших городской шум, царила иная атмосфера – напряженная, насыщенная тишиной, которая была громче любого оркестра. Это была тишина ожидания, пронизанная отзвуками только что отзвучавших гамм и обрывков будущих мелодий.

Профессор Матвей Сергеевич Волков стоял у окна в своем кабинете на третьем этаже, глядя, как ветер пытается сорвать последний упрямый лист с древнего клена во дворе. Его взгляд был отсутствующим, пальцы правой руки непроизвольно перебирали в воздухе некий сложный пассаж. Сегодня был один из тех дней, которые он одновременно любил и ненавидел – день прослушиваний новых студентов. Поток молодых, зачастую бездарных, но до неприличия амбициозных мальчиков и девочек, уверенных, что их талант затмит саму память о Рихтере и Гилельсе.

Он вздохнул, развернулся и прошелся по кабинету. Комната была его крепостью, его убежищем. Высокие стеллажи, доверху забитые нотами, многие из которых были раритетными, с пометками великих предшественников. Рояль «Бехштейн» – черный, отполированный до зеркального блеска, холодный и совершенный, как айсберг. Никаких лишних деталей, никаких безделушек. Только портрет Баха в строгой раме, да несколько профессиональных наград в стеклянной витрине. Порядок. Абсолютный и безоговорочный порядок. Именно в нем Матвей Сергеевич видел залог чистоты музыки. Хаос чувств, эмоциональные всплески – все это было уместно на сцене, в интерпретации, но не в процессе работы. Работа была дисциплиной.

Его мысли прервал стук в дверь – сухой, отрывистый, как стаккато.

– Войдите, – голос Волкова прозвучал низко и глухо, без малейшей приветливой ноты.

Дверь открылась, и на пороге появилась заведующая учебной частью, Маргарита Павловна, женщина с неизменной строгой прической и пронзительным взглядом.

– Матвей Сергеевич, группа уже собралась в малом зале. Ждут вашего появления. Все документы проверила, список утвержден.

– Спасибо, Маргарита Павловна, – он кивнул. – Я выйду через минуту.

Она исчезла так же бесшумно, как и появилась. Волков взял со стола свою записную книжку и толстый карандаш. Он делал пометки во время прослушиваний. Резкие, иногда беспощадные. «Руки как клещи», «Слух хромает», «Музыкальность нулевая, амбиции зашкаливают». Он не верил в щадящие формулировки. Искусство не нуждалось в жалости.

Малый зал консерватории был полон. Воздух гудел от сдержанных разговоров, нервного смешка, скрипа стульев. Человек тридцать, не больше. Лучшие из лучших, прошедшие жесточайший отбор в училищах и на предварительных турах. И все равно, как знал Волков, настоящих звезд среди них можно будет пересчитать по пальцам одной руки. А возможно, и вовсе не окажется.

Он вошел через боковую дверь, не глядя на аудиторию, и прошел к столу, стоявшему рядом с роялем. Его появление заставило зал мгновенно замолкнуть. Атмосфера сгустилась, стала вязкой, как мед. Волков сел, откинулся на спинку стула и, наконец, поднял глаза. Тридцать пар глаз смотрели на него с смесью страха, обожания и надежды. Он видел это из года в год. Его репутация была ему известна. Матвей Волков – гениальный пианист, педагог от Бога, но человек без сердца. Ходячий айсберг. Разрушитель надежд.