Сумасшедшая палаты №8

Что-то типа предисловия.

Огромное спасибо моей семье за то,

что никогда меня не поддерживали.

Это сделало меня сильнее.

За окном лил дождь. Бесконечно долгий и бесконечно тоскливый, как и мое настроение.

По комнате, истеря и выкрикивая в мой адрес нелицеприятные эпитеты, металась Юленька, собирая свои вещи.

Юленька, Катенька, Светочка, зайчики, котики, рыбки. Сколько вас было в моей жизни? А действительно сколько? Кажется, семь… или восемь. Да, ловеласом я никогда не был. Валенька из параллели – раз. Зоя со второго курса института…

– …Ты абсолютно не ценил!!!

Вот черт, сбила. А впрочем, это не важно. Было и было, а сколько еще будет.

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – Спросила стоящая в дверях бывшая возлюбленная.

Я отрешенно, уставившись в уже остывший, всеми забытый на столе чай, пожал плечами.

– Мне больно очень,– прошептала она.

А мне почему-то нет. Совсем. Это первые раза два при расставании испытываешь боль. Невыносимую, раздирающую тебя изнутри. Боль, которая не дает дышать и застилает глаза. А потом… А потом пустота. Лица меняются, годы, события, но поселившаяся однажды в душе тоска съедает все. Вот и сейчас, ничего. Закончилось бы это уже поскорее, и я, наконец, допил бы свой остывший невкусный чай. Не люблю женские истерики. А кто их любит?

Дверь хлопнула, выводя меня из задумчивого меланхоличного состояния. Фух, выдохнул я с облегчением и уставился в окно, попивая остывший чай без сахара.

За окном ли дождь, барабаня по подоконнику одному ему известную мелодию, которая так созвучна с утонувшей в липком сиропе тоски мелодией моей души.

Привычным движением достал сигарету и вышел на балкон. Как странно, середина ноября, но мне совсем не холодно. Сигаретный дым затуманил мои легкие, но внес ясность в сознание. Так больше нельзя. Безразличие, которое поселилось во мне, проросло и обвило душу, как терновник с шипами, сгубит меня. Но как выбраться из этого состояния я не знал, да и если быть честным, не особо хотел. Умные люди советуют в подобных случаях обращаться к психологу. Что ж, пусть они и обращаются. Они же умные. А я, докурив и выбросив «бычок» в окно (знаю, Гринпис меня за такое не простит), потопал в кабинет, прихватив с собой свой остывший невкусный чай. Кому как, а ко мне вместе с тоской приходит вдохновение. Моя муза – единственная женщина, которой я не изменял, и изменять не собираюсь. Когда она приходит ко мне, я бросаю все и всех, спеша с ней в мою маленькую прокуренную квартиру. К старой печатной машинке, доставшейся мне еще от деда – редактора местной газетенки, которая жива и по сей день.

– Ну, здравствуй, милая,– сказал я железному монстру с потертой клавиатурой, – заждалась? Давно я к тебе не приходил. Дела, знаешь ли, дела.

Как обычно аппарат со сверкающей надписью «Олимпия» ничего не ответил.

– Поработаем?

В ответ опять тишина. Я сел и привычными движениями начал набирать то, что нашептывала мне на левое ухо Муза…

-Итак, Людмила, вы утверждаете, что видите странные вещи?

Я равнодушно пожала плечами.

–Давно она на аксиолитиках?

–Последний месяц,– ответила медсестра.

–Убрать.

–Но…

–Я сказал, убрать!– рявкнул доктор так, что персонал из трех медсестер и одного санитара побледнели. Даже меня пробрало. Суровый дядечка. Его перевели к нам из районной клиники три дня назад. Говорят психиатр от Бога. Работает по какой-то новейшей методике. Пациенты выздоравливают на раз, два, три. Хотя мне если честно плевать. Мне под сибазоном вообще на все плевать. И на этого странного длинноволосого новенького, и на мертвенно-бледную медсестру Тамару, и на близкого к обмороку санитара Пашку, и даже на то, что мне хочется в туалет.