Садовник из зазеркалья

Марс. Беспощадный, величественный, безучастный. Ветра, чьи лезвия точились о бескрайние равнины ржавого песка, веками выпевали одну и ту же монотонную песню забвения. Человечество вписало в эту песню свой крошечный, дерзкий куплет – Колония «Новый Ульм». Утилитарный, суровый анклав выживания: стальные модули, сросшиеся друг с другом, словно панцирные пластинки гигантского жука, низкие купола, под которыми гудели системы рециркуляции и вибрировали генераторы. Всё здесь было подчинено железной логике эффективности, всё, от скрипучих воздушных шлюзов до расписания приёма питательной пасты в столовой модуля «Арес», было напоминанием: ты здесь гость, незваный и непрошеный, и Красная планета в любую минуту может стряхнуть тебя со своей скафандра.

И лишь один объект вопиюще, вызывающе противоречил этой практичности – ботанический Сад «Эдем». Огромный геодезический купол, сиявший на фоне кроваво-рыжего неба хрупким, неестественным изумрудом. Внутри него, ценой титанических усилий и колоссальных ресурсов, поддерживался хрупкий осколок утраченной Земли. Для колонистов, особенно для родившихся уже здесь, «Эдем» был музеем, предметом гордости, живым учебным пособием и смутным напоминанием о том, зачем их предки летели сюда сквозь пустоту – не просто выживать, а нести жизнь. Для Джонатана же он был последним пристанищем. Ковчегом, в котором он запер свои воспоминания, и якорем, который удерживал его от полного растворения в тихом отчаянии красной пустыни.

Воздух под куполом «Эдема» был густым, сладким и тяжёлым, как сироп. Он пьянил, этот воздух, смешивая в себе десятки ароматов: влажную, почти звериную сырость чернозёма, нежность пыльцы гибискусов, терпкую свежесть хвои карликовых кедров, сладковатый запах гниения в компостных чанах. Здесь был свой микроклимат, свой мягкий ветерок, рождаемый циркуляционными системами, и своя мелодия – шелест листьев, жужжание шмелей-опылителей, тихий перезвон капель на автоматической системе орошения. После стерильной, отфильтрованной до безжизненности атмосферы жилых модулей, вдыхать этот воздух было все равно что делать глоток крепкого вина после долгой диеты.

Каждое утро в шесть часов по Гринвичу, когда главный светильник-солнце на вершине купола начинал медленно разгораться, имитируя рассвет, в Саду появлялся Джонатан. Ботаник-пенсионер с Земли, отказавшийся от места на обратном корабле. Он предпочёл тишину марсианского сада оглушительному гулу земных мегаполисов, вечной спешке, цифровому шуму и лицам, уставшим от избытка впечатлений. Его кожа, испещренная сетью морщин, похожих на высохшее русло реки, помнила иное, более ласковое солнце. А в глазах, цвета выцветшей денимовой ткани, жила тихая, непробиваемая отстраненность человека, потерявшего на Земле куда больше, чем когда-либо обретёт на Марсе.

Его день начинался с обхода. Неторопливого, ритуального. Он касался рукой шершавой коры яблони, проверял упругость листьев на саженцах бамбука, прислушивался к едва слышному гулу ульев. Это был его храм, его единственная литургия.

И каждое утро его ждал один и тот же удар под дых. На аккуратно подстриженных клумбах, среди идеальной симметрии его творения, зияли свежие, идеально ровные срезы. Пропадали не просто цветы, а самые совершенные, выпестованные им творения: иссиня-чёрная орхидея «Ночь Титана», чей аромат сводил с ума; алый, бархатный мак-исполин; нежная глоксиния, лепестки которой повторяли закатные оттенки марсианского неба.