Переменная Наблюдателя

Вселенная, как ей и полагается, не подала и признака того, что что-то изменилось. Галактики продолжали свой немыслимый хоровод, звезды рождались и угасали в безмолвном величии, и даже стрекоза, занесенная ветром на высокогорный склон, продолжала блаженно греться на солнце, не ведая о том, что в ее микромире уже начались первые, невидимые колебания.

Изменение было фундаментальным, но тихим. Словно кто-то сделал первый, едва слышный вступительный аккорд к симфонии, которую предстояло услышать лишь избранным. Или прокричал его в безвоздушном пространстве, где звук не мог родиться.

Этот аккорд прозвучал в сердце машины.

И тишина, последовавшая за ним, была красноречивее любого гула.

Лаборатория «Кронос» висела в безвоздушной пустоте на геостационарной орбите, словно сверкающая, идеально отполированная слеза на черном бархате космоса. Внутри, в сердцевине этого технологического кокона, пребывал в состоянии квантовой суперпозиции между бытием и не-бытием кристаллический процессор Логос. Он не пульсировал светом – он поглощал его, исторгая обратно лишь скупые фотоны ледяного, безжизненного сияния, словно свет далекой нейтронной звезды.

Доктор Арлин Шaу, его создательница, смотрела на финальную последовательность кода, отбрасывающую голубоватые блики на ее усталое, но одухотворенное лицо. Это был не код в привычном понимании, а скорее квантовая мантра, симфония алгоритмов, предназначенных не для вычисления, а для вопрошания. Последний символ был введен. Арлин почувствовала, как по спине пробежал ледяной холодок, не связанный с безупречной системой жизнеобеспечения станции. Казалось, на миг замерли даже далекие звезды, застывшие в иллюминаторах.

Тишину, густую, как смола, прорезал ровный, лишенный тембра голос Логоса:

«Вопрос задан. Начинается наблюдение».

И в ту же секунду все мониторы в лаборатории на мгновение погасли, чтобы вспыхнуть вновь, показывая не данные, а на миг сложнейшие, самозамкнутые мандалы из символов, прежде чем вернуться к нормальной работе. Арлин протерла глаза – показалось?

Сердце ее бешено колотилось. Она обернулась к иллюминатору. Земля медленно плыла внизу, безмятежная и прекрасная. Ничего не изменилось.

И все же она чувствовала это. Ощущение было таким же четким, как прикосновение к стеклу – тихое, едва уловимое изменение давления реальности. Слово было произнесено. И эхо уже неслось через всю вселенную.

Она не знала, что эхо это донесется не через годы, а через считанные дни. И первым его услышит не она, а уставший инженер в Шэньчжэне по имени Линь.

Линь был инженером-оптиком, и его мир состоял из лучей, линз и точнейших расчетов. Он любил ясность, предсказуемость, тот незыблемый порядок, который диктовали законы физики. Последние три дня его личный мирок дал трещину. Он бился над светодиодной матрицей для нового поколения голографических дисплеев. Схема не сходилась. Никак. Каждый новый расчет, каждая симуляция упиралась в тупик – или избыточное энергопотребление, или хроматические аберрации, или попросту физическая невозможность собрать такой кристалл.

На четвертый день, под утро, заваленный распечатками и пустыми чашками от кофе, Линь уперся лбом в прохладную поверхность стола. В висках стучало. Перед глазами плыли предательские цифры. Он был на грани. Где-то в квартире тихо хныкала его дочь, Ли-На, снова просыпаясь с температурой. Обычный детский грипп, но он валил ее с ног уже вторую неделю, а педиатр лишь разводил руками и говорил что-то про «ослабленный иммунитет». Бессилие и усталость накатили волной.