Отдел К: Призрак ДНК

Кислый запах дешевого антисептика въелся в стены городской больницы №17, как ржавчина – в брошенный станок. За окном моросящий ноябрь 210… какого-то года. Все слилось в серую хмарь девяностых. Он лежал, прикованный к капельнице, и сквозь туман морфина снова видел ту ночь. Не операционную, нет. Ту ночь, когда ворвались «бизнесмены» в его лабораторию ФИАНа. Не бандиты, хуже – бывшие коллеги по парткому, в кричащих пиджаках и с калькуляторами вместо мозгов.

«Андрюха, брось ты свои кварки!» – орал толстый Сашка, бывший завлаб, а ныне «директор» кооператива «Прогресс». Его мясистая ладонь шлепнула по крышке дорогого (украденного?) осциллографа. – «Тут деньги, реальные деньги! Ты же гений!»

Гений… Волков сжал кулаки, ощущая под пальцами шершавую больничную простыню, а не гладкий холод металла. Гений, который двадцать лет таскал ящики с турецким ширпотребом, пока его уравнения пылились на антресолях, а миром правила не квантовая механика, а дикий, звериный закон силы.

Боль в животе вспыхнула белым светом, выжигая воспоминания. Рак. Поздняя стадия. Ирония судьбы – пережил развал науки, пережил бандитские разборки своего жалкого «бизнеса» по импорту компьютеров – прогоревшего, как и все остальное – а сожрет его тихий, подлый враг внутри. Доктор Лебедев, усталый и осторожный, как все врачи в этой развалюхе, только покачал головой: «Шансы… Андрей Петрович, они минимальны. Но попробуем. Скальпель против хаоса…» Его взгляд был тяжел, как свинец.

Операционный свет был ослепителен и холоден, как свет далеких звезд, которые он когда-то мечтал понять. Он проваливался в бездну, унося с собой горечь несостоявшейся жизни. Последней смутной мыслью было: «Хотя бы уравнения… жаль…» Потом – провал. Темнота. Тишина. И… Музыка? Нет. Вибрация. Гул низкой частоты, исходящий не извне, а из самой сердцевины его костей, из ядра каждой клетки. Он слышал его во сне – пульс чужой галактики, ритм неведомой реальности.

Очнулся он неожиданно легко, словно сбросил двадцать лет и тяжелый груз поражений. Ни измождения, ни привычной послеоперационной слабости. Тело слушалось с непривычной, почти пугающей четкостью. Сквозь зашторенное окно пробивался слабый свет. На тумбочке – блокнот и ручка, принесенные Сергеем («Мало ли, озарит!»). Андрей потянулся к ним, движимый внезапным, неодолимым, почти животным порывом. Не думать. Писать! Рука задвигалась сама, выписывая не слова, а конвульсивные спирали, угловатые пиктограммы, выплёскивая на бумагу образы, захлестывающие сознание ледяной лавиной: багровое небо планеты с тремя солнцами; серебристые, текучие как ртуть, существа, сливающиеся в мыслящий океан; корабль-кристалл, рождающий пространственно-временной тоннель не энергией, а… резонансом симпатических струн самой ткани мироздания.

Он писал, захлебываясь видениями, пальцы сводило судорогой, но остановиться было невозможно. Четыре часа спустя он откинулся на подушку, обливаясь ледяным потом, сердце колотилось как бешеное. Перед ним лежали исписанные листы – хаос линий, чудовищно сложные уравнения, эскизы механизмов, нарушающих законы Ньютона, описания чуждых принципов физики, где время текло вспять. Научная фантастика? Нет. Слишком… осязаемо, слишком знакомо в глубине подсознания, как давно забытый кошмар. Это знание было ЧУЖИМ. Оно жило в нем. Панический ужас сковал горло – его мозг, его святая святых, был оккупирован. И от этого мира не хватало воздуха.