Анатомия Тени

Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы.

– Евангелие от Луки 8:17

Дождь начался еще до рассвета. Арион не слышал его, но почувствовал – так чувствуют изменение давления в загерметизированной каюте подводной лодки. Воздух в спальне стал плотнее, гуще, словно в него подмешали мелкодисперсную взвесь чужой меланхолии. Он открыл глаза. Потолок был низким и серым, как небо над городом в ноябре. Всегдашний потолок его квартиры-убежища, его выверенного до миллиметра кокона. Но сегодня он давил сильнее обычного. Музыка. Ему нужна была музыка, чтобы выровнять давление внутри и снаружи. Он встал, на ощупь двинулся в гостиную, его босые ступни чувствовали прохладный, гладкий паркет как поверхность замерзшего озера. Пальцы сами нашли на стеллаже нужный конверт. Тяжелый, плотный картон. Джон Колтрейн. A Love Supreme. Ритуал требовал точности. Он извлек черный, идеально гладкий диск, положил его на опорный мат проигрывателя, игла с тихим, полным обещания щелчком опустилась на вводную дорожку. Секунда потрескивающего статического электричества – и комната наполнилась звуком. Это была не музыка. Это была молитва саксофона, отчаянная и просветленная одновременно, попытка прорваться сквозь плотную ткань бытия, докричаться до чего-то, что прячется по ту сторону тишины.

Арион прошел на кухню, крошечное пространство, организованное с логикой хирурга. Щедро зачерпнул из герметичной банки зерна – темные, маслянистые, пахнущие шоколадом и сухой землей. Ручная кофемолка с деревянной ручкой легла в ладонь как недостающая часть его собственного тела. Скрипучий, мерный хруст зерен был его личной мантрой, единственным механическим звуком, который он допускал в свою утреннюю тишину. Пока саксофон Колтрейна наращивал напряжение, Арион совершал свое священнодействие. Фильтр, горячая вода, тонкая, медленная струйка, закручивающаяся над свежесмолотым порошком. Аромат расцвел, заполнил кухню, оттесняя влажный запах дождя. Этот процесс, предсказуемый и контролируемый, был его единственным способом доказать себе, что мир все еще подчиняется законам физики и химии. Что хаос пока не победил. Он отвернулся к окну. Город за стеклом казался размытой акварелью. Мокрые крыши, черные нити проводов, редкие вспышки фар в сером мареве. По стеклу полз паук, плетущий невидимую паутину из дождевых капель. Арион смотрел на него, и ему на мгновение показалось, что это он сам – сидит внутри стеклянной банки, наблюдая за миром, к которому больше не имеет отношения. Его квартира была крепостью, выстроенной из книг. Стеллажи от пола до потолка занимали все стены, их корешки, как позвонки доисторического животного, поддерживали своды его уединения. Трактаты о природе сновидений, монографии о структуре мифа, увесистые тома с клиническими анализами человеческой жестокости. Молчаливые часовые, охраняющие его от прошлого.

Внезапный телефонный звонок разрезал воздух электрическим скальпелем.

Звук был настолько чужеродным в этой тщательно выстроенной гармонии, что Арион вздрогнул, едва не выронив чашку. Телефон не звонил месяцами. Он и забыл, как звучит его голос. Резкий, требовательный, не допускающий возражений. Звонок, вытаскивающий из глубин на поверхность, где нет спасительной толщи воды и нечем дышать. Он не хотел подходить. Пусть звонит. Пусть надрывается. Но звонок не умолкал, настойчивый, как зубная боль. На пятом сигнале он пересек комнату и поднял трубку.