Данность

Эта книга – не просто слова, нанизанные на нить мысли. Это не собрание умозаключений, не попытка систематизировать хаос. Это, прежде всего, акт. Жестокая, выстраданная необходимость. Неизбежный, как последний выдох, жест освобождения от груза, который я нес на своих плечах – или, вернее, который давил на меня изнутри, свинцовой тяжестью оседая в солнечном сплетении – почти всю ту часть жизни, что принято называть сознательной.

С того самого мига, когда на излете юности, подобно первым, едва различимым позывным из глубины бытия, до меня донеслись смутные шепоты имени Кьеркегора, а вслед за ними прозвучало это слово – загадочное, манящее своей бездной и одновременно леденящее душу – «экзистенциализм»… С того дня эта тема не просто преследовала меня. Она врастала в меня. Стала второй кожей, фильтром из серого, плотного стекла, сквозь который я видел мир и самого себя. Она не просто следовала по пятам, как тень, она проникала в самые глубокие, самые темные и влажные уголки сознания, окрашивая каждый вдох, каждое ощущение, каждое мгновение бытия в тревожные, порой невыносимо мрачные тона.

И в этой тени, в этом удушающем тумане, чаще всего и неотвратимо угадывались очертания Жана-Поля Сартра. Я не был его учеником, не следовал слепо по его стопам, но именно его слова, его идеи – о голой, невыносимой свободе, висящей над пропастью, о чудовищной, неотменимой ответственности за каждое свое движение, за каждый свой выбор, даже за само свое несуществование, об абсурде мира, который просто «есть», без всякой причины, без всякого смысла, вызывая приступ тошноты от его избыточности, о зыбком, вечно ускользающем «бытии-для-себя», которое никогда не совпадает с самим собой, всегда являясь лишь проектом, лишь отсутствием – именно эти идеи стали тем искаженным, дребезжащим камертоном, по которому настраивались (или, скорее, мучительно расстраивались) все струны моего внутреннего мира. Его тень была везде – в каждом неосознанном жесте, в каждом взгляде на мир, который казался слишком плотным, слишком вязким, слишком «существующим», в каждом приступе той самой тошноты от «слишком многого», в каждом остром, как лезвие бритвы, осознании своей абсолютной заброшенности в этот мир, где нет ни Бога, ни предопределения, только я сам, обреченный создавать себя из Ничто.

Годы шли, а эта экзистенциальная тяжесть не то что не ослабевала – она уплотнялась, становилась почти физически ощутимой. Вопросы о смысле (или его оглушительном отсутствии), о подлинности, которая всегда ускользает, о страхе и всепроникающей тревоге, о неизбежности конца, который обесценивает все усилия, о тщетности любого строительства на песке бытия – они не просто не давали покоя, они грызли изнутри, подобно невидимым паразитам. Они мучили, требовали ответов, которых не существовало, кружились в голове бесконечным, изматывающим, солипсистским монологом. Это было не просто ношение вериг, это было полное слияние с ними, превращение в живой, бьющийся под панцирем из слов и концепций комок тревоги и ответственности. И в этом плену, в этом непрерывном внутреннем монологе, я был абсолютно один. Экзистенциальное одиночество – это не отсутствие других людей рядом, это осознание того, что даже находясь среди них, ты остаешься один на один с этой бездной внутри, с этой абсолютной свободой, с этой необходимостью «быть», которую никто другой не может разделить или облегчить. Это знание, что твоя боль, твоя тревога, твое отвращение к миру или к самому себе – это только «твое», непостижимое для другого сознания, запертого в своей собственной скорлупе бытия.