Изгнанники

В зыбком углу сознания, меж отблесков ускользающего тепла, вновь и вновь умирал Лев Толстой – призрак уходящей эпохи, тень великих смыслов. Увы… Скотту Фицджеральду, чей слог был подобен легкому ветру, несущему семена вдохновения, надлежало отправить благодарственное слово и эскиз надгробия, что смог издалека направить меня к тайному хранилищу, где дремлют ответы на извечные вопросы бытия. Годы, словно дымка, скользили лениво и неотвратимо, а абзац, которым начинается «Гэтсби», не просто строка, а верный спутник, неразлучный друг в радости и горе, не утратил своей свежести и мудрости, будто высеченный из вечности.

В удушливой клетке хрущевской халупы, свернувшись клубком на убогом полу, я тщетно пытался обуздать хаос мыслей, сосредоточиться хоть на миг, чтобы упорядочить тошнотворный круговорот действий, направленных на отчаянную борьбу за выживание: найти работу, избежать голодной смерти. В соседней комнате, будто разверзшаяся преисподняя, взрывалась вульгарная какофония русской попсы, выкрученная на предельную громкость. Это нечеловеческое звучание выдавило из застенчивого кантора, дрожащего от собственной тени, проживающего этажом выше и не имеющего никакого отношения к музыкальному искусству, бесконечную, сверлящую мозг ноту, порождая нестерпимое, исступленное желание: ворваться в этот хлев и выстроить всех, от мала до велика, у стены…

– Если бездарный скрипач не изводит слух своей мучительной игрой, а смиренно стоит в концертном зале, внемля божественной литургии, – прогремел мой голос, рассекая душную тишину, когда нога с гневом распахнула рыхлую дверь этого притона, – если лишенный вдохновения поэт не рвется в душу своими виршами, а благоговейно преклоняется перед гением Рембо, если неумелый живописец не марает холст бессмысленными линиями, а часами замирает в трепете перед величием Караваджо, то помните: у каждого божьего создания есть свой сокровенный талант…

Через час, когда яд денатурата начнет играть свою дьявольскую симфонию, так называемые «гастарбайтеры» превратятся в беснующихся зверей и начнут беспощадно молотить друг друга кулаками, забыв о годах совместной жизни и призрачной дружбе. А на рассвете, выползая из-под обломков ночи, осыпанные осколками вчерашнего разгула, с отекшими лицами и синяками под глазами, они, свято соблюдая очередь к заветному унитазу и ванной, побредут на работу, чтобы вечером снова окунуться в пучину пьянства и повторения этого адского круга.

Дабы усмирить мятущийся дух и обуздать хаос в душе, мне предстоит развернуть сражение не на жизнь, а на смерть – беспрецедентный по мощи натиск, сокрушительный шторм принудительных мер и строжайшего самовнушения. Ибо задача – перековка моей внутренней эмоциональной конституции – поистине титаническая, требующая долгой и изнурительной внутренней брани, требующая неимоверных душевных сил, дабы удержать равновесие на зыбкой почве самопознания. И лишь по исчерпании этой тяжелой повинности снизойдет долгожданный мир, согласие и внутренняя гармония.

Скудная плата за пристанище внесена на месяц вперед – вот и вся индульгенция, дарованная мне судьбой, не более чем месячная отсрочка отчаяния. За краткий срок надлежит сыскать занятие, кое не станет последней каплей, что переполнит чашу унижения, не низвергнет меня в пучину ничтожества.