Две жизни

Обычный летний день. Деревня у самого города живёт своей жизнью, мы, юные пионеры, стоим лагерем почти за околицей. Слышно, как перекликаются женщины, мычат коровы, блеют козы. Пионерский лагерь у нас похож на настоящий – с палатками, импровизированной кухней, кострищем. Сегодня моя очередь завтрак готовить, поэтому я поднимаюсь пораньше. Ну не только я, Васька ещё Сазонов, доброволец по разжиганию огня, потому что на нашу ораву готовить не так просто.

Мы сироты, поэтому умеем многое. Кто-то изначально из детского дома и не помнит другой жизни, кто-то, как я, были выловлены на улице. В детдоме лучше, чем в подворотне, – и поесть дают, и бьют меньше. Ну и одежда по погоде, а не «как повезёт». Мне не везло, поэтому, когда меня нашли, я уже и жить не хотела.

А в детдоме хорошо – тепло, кормят. Не так, чтобы прямо досыта, но еда всегда есть. И надеть есть что ещё, а как в пионерки вступила, так и еды стало больше, и одежда получше, и отношение… Вот сейчас я в платье с галстуком занимаюсь большим котлом, в который сначала воду налить надо – за ней в деревню переться, а потом и перловку засыпать. К работе я привычна, уяснила уже: чтобы кормили, надо работать, но в любом случае это не пытаться хлеб украсть или побираться.

Взяв ведро, иду в сторону деревни. Тут нас уже знают, поэтому враждебно не реагируют, понимают, что выбор места лагеря от нас никак не зависит. Язык, на котором говорят вокруг, – помесь белорусского и польского, но по мне хоть китайский, я его всё равно не понимаю, ну или через пень-колоду. Жарко сегодня, даже слишком жарко, да ещё и самолёты разлетались, непонятно с чего. Я провожаю взглядом проплывающие в вышине птицы, отчего-то летящие на восток. Значит, не война. Что бы в войну самолётам на востоке делать?

– Дзень добрый! – здороваюсь я с тётей Анной.

– Здравствуй, Маруся, – с мягким акцентом, но по-русски, отвечает мне эта женщина.

Пани Анна выглядит тощей кочергой в платье синего цвета; она так-то не злая, но сейчас говорит ласково, что меня пугает, конечно. Не любят они детей, да и русских в принципе, поэтому ласка в её голосе – это очень странно. Впрочем, со мной, наверное, ничего случиться не может. Для того, о чём все мужики думают, я маленькая ещё, так что не боюсь ничего.

Родилась я, по слухам, в тридцатом году, сейчас мне, значит, одиннадцать, хоть и выгляжу на девять максимум – очень голодное детство у меня было. Мамку я ещё как-то помню, а батю нет. Был ли он у меня? Трудно сказать… Мамку мусора повязали и на «чёрном вороне» увезли навсегда, а я сбежать сумела. Говорили тогда, врагом народа оказалась мамка, а меня бы сразу в лагерь законопатили, несмотря на мои тогдашние семь лет. Страшно было – просто жуть как! У энкаведе, говорят, лагеря для детей малых страшные: бьют каждый день, голодом морят и заставляют без всего ходить. Просто отнимают одежду, и всё. Страшно от таких рассказов… Потому я сбежала, а когда ловили, чужой фамилией называлась, оттого я остаюсь Марусей, но фамилия у меня Найдёнова, так директор детдома записал.

С трудом вытаскиваю из колодца ведро с водой, заливаю её в принесённое с собой. Надо бы с двумя вёдрами ходить, да не унесу я, потому плетусь с одним. Надо будет Ваську со вторым послать… Или самой сходить? Потом решу.