Бабушка русского флота. Севастопольские грёзы

Фургон, больше похожий на разваливающийся ящик на кривых колёсах, подпрыгивал на выбоинах Корниловской балки. Он был доверху набит тюками с прелой ватой, бутылями с уксусом, деревянными ящиками, из которых доносился сладковатый, тошнотворный запах йодоформа. Двое усатых солдат в замызганных шинелях молча, с каменными лицами, правили лошадью, шарахавшейся от каждого близкого разрыва. Воздух гудел. Не так, как под Сталинградом – там гул был низким, рвущим землю, железным. Здесь гул был выше, звонче, пронзительнее – словно невидимый гигант без устали бил молотом по наковальне небесной. Это были ядра.

Валерия Ильинична сидела на твердой скамье в глубине фургона, прислонившись лбом к прохладной деревянной стенке. Она не закрывала глаза. Она слушала. Свист ядра, переходящий в нарастающий вой, оглушительный удар где-то позади, взметающий столб земли и щебня, и потом – крики. Не крики ужаса, а крики-команды, проклятия, приказы. Знакомый хаос. Он был таким же в 1709-м под Полтавой, в 1942-м под Воронежом. Менялись мундиры, калибры снарядов, язык, на котором матерились солдаты, – но музыка войны оставалась чудовищно неизменной.

Фургон резко остановился, лошадь заржала, испуганно брыкаясь. Один из солдат, обернувшись, рявкнул сквозь грохот:

– Четвёртый бастион! Вылезай, сестрица, сейчас тут адова кухня начнётся!

Дверца распахнулась, впустив внутрь волну холодного осеннего воздуха, густо замешанного на запахах пороха, гари, конского навоза и чего-то сладковато-приторного – начинающего разложения. Солдаты, стоявшие у фургона в ожидании медикаментов, замерли, увидев её.

Из тёмного нутра повозки вышла не молодая, румяная сестра милосердия, какой они ждали, а пожилая, почти старуха в простом, тёмном, нищенском платье и таком же чёрном, наглухо повязанном платке. Лицо её было бледным, измождённым, испещрённым морщинами, но прямым и жёстким, будто высеченным из серого камня. В руках она держала небольшой, потрёпанный саквояж из потертой кожи.

– И где же сестра? – разочарованно пробурчал кто-то из солдат, молодой, безусый, с перевязанной головой.

Старуха медленно обвела их взглядом. Глаза её были не старыми. Они были цвета промозглого осеннего неба, и в них стояла такая усталость, которой, казалось, не может быть у живого человека. Но за этой усталостью пряталась сталь.

– Я и есть сестра, – её голос был низким, хрипловатым, но удивительно чётким, он резал грохот канонады, как нож масло. – Валерия Ильинична. Где у вас тут перевязочный пункт?

– Бабка? – недоверчиво протянул другой солдат, постарше, с седыми висками и орденом на груди. – Тебя, матушка, куда занесло? Тебе бы в городе, по раненым в лазаретах ходить, а не сюда, на самое пекло…

Он не договорил. Свист очередного ядра превратился в оглушительный рёв прямо над их головами. Раздался оглушительный удар – не позади, а впереди, совсем рядом. Земля содрогнулась. Фургон накренился, одно из колёс угодило в свежую воронку. Лошадь рванула в сторону, солдаты едва удержали её. Со стороны бастиона донёсся нечеловеческий крик.

– Носилки! Там своих крошит! – заорал седой солдат, и все, забыв про старуху, бросились вперёд, к месту разрыва.

Валерия Ильинична не стала ждать. Она спрыгнула с подножки, её старческие, казалось бы, ноги уверенно ступили на раскисшую, утоптанную землю. Она не побежала – она пошла быстрым, твёрдым шагом туда, откуда неслись крики, туда, где над грудой бревенчатых укреплений уже поднимался чёрный дым.