Жизнь Лайлы

Посвящается Бобу и Чернышу, моим знакомым собакам с трагической судьбой.

Глава 1. Дом

Иногда счастье пахнет древесным дымом и мокрой шерстью. Тёплое, неброское счастье, которое не требует доказательств и не нуждается в чужом взгляде. Именно такое счастье жило в маленьком домике на окраине Честера-Милла, города, который будто забыл, что вокруг – двадцать первый век. Здесь всё оставалось старомодным, как старая пластинка, поцарапанная, но всё ещё поющая.

Дом стоял на пригорке, окна его глядели в сторону озера, а за домом тянулся узкий просёлок, который весной превращался в кашу из глины и талой воды. Но сейчас был октябрь – золотой, спокойный, добрый октябрь. Листья кленов вспыхивали на солнце, будто кто-то разлил керосин и поджёг небеса. В воздухе пахло сухой листвой, старой бумагой и яблоками, которые дозревали в саду, раскинувшемся за домом.

Лайла лежала у камина. Огонь потрескивал, словно рассказывал ей истории, которые она не понимала, но всё же слушала с преданным вниманием. Шерсть у неё была густая, золотисто-рыжая, с белыми отметинами на груди и лапах. Глаза – янтарные, умные, немного печальные. Такой взгляд бывает у тех, кто уже понял: любовь – это не слова, а запах, шаги, дыхание рядом.

– Эй, девочка, – сказал Джордж Холлоуэй, её хозяин, садясь в кресло. Его движения были медленными, осторожными, как у человека, привыкшего слушать собственное сердце. – Хорошая ты собака. Самая лучшая.

Лайла приподняла голову, посмотрела на него и тихо вздохнула. Она знала, что эти слова – не просто звуки. В них было всё: и нежность, и благодарность, и что-то вроде извинения. Джордж часто извинялся, хотя никогда не говорил этого прямо. Просто касался её головы ладонью, и в этом прикосновении было больше смысла, чем в длинных речах.

Он был стариком, но не тем, кто разваливается под тяжестью лет. Джордж сохранил ту особенную выправку людей, выросших в середине прошлого века – сдержанную, упрямую. Когда-то он работал почтальоном, и, возможно, поэтому знал все дороги в округе, каждое дерево, каждую калитку. Теперь он жил один. Жена умерла много лет назад, детей не было. Только Лайла – да еще старая радиоантенна на крыше, которая трещала в ветреные ночи, будто кто-то звал его по имени.

По вечерам Джордж читал книги. В доме пахло бумагой, старым кофе и немного – лекарствами. Лайла лежала у его ног, слушала шорох страниц, и ей казалось, что это и есть смысл всего. Она не знала, что такое одиночество. Для неё существовало только это: пламя в камине, медленный голос хозяина, стук ветра в ставнях.

Иногда он разговаривал с ней, как с человеком.

– Знаешь, Лайла, – говорил он, глядя на огонь, – я ведь раньше боялся старости. Думал, что она придёт, как воры в ночь, и всё заберёт – память, силы, радость. А теперь… теперь понимаю, что старость – это просто тишина после песни. Песня кончилась, но эхо всё ещё живёт где-то внутри. Ты ведь тоже слышишь это эхо, правда?

Лайла тихо тявкала, словно соглашаясь.

– Вот и хорошо, – улыбался он. – Значит, мы вдвоём не такие уж одинокие.

Каждое утро они выходили на прогулку. Джордж брал старую трость, Лайла терпеливо ждала у двери, а потом они вместе шли по тропинке вдоль озера. Вода была спокойной, прозрачной, и в ней отражались клены, похожие на языки пламени. Иногда Джордж бросал палку, и Лайла приносила её обратно, потряхивая головой, разбрызгивая капли. Старик смеялся – редким, но настоящим смехом, от которого морщины на лице становились мягче.