Жизнь как притча

Полина мечтала рисовать Бога. Год назад девушка окончила иконописные курсы при храме святителя Алексия и была принята в местную артель «Изограф». Трудилась, правда, больше на подхвате, но от работы к работе её навыки в церковном художестве росли, а иконописные задания усложнялись.

– Умница, Полина, толк будет, – заметил как-то глава артели, «бригадный генерал» Григорий.

Случилось Григорию с товарищами расписывать храм на Ставрополье, в одной тихой казачьей станице. Впрочем, началась эта история гораздо севернее, обыкновенным, ничем не примечательным июльским утром…

В шесть часов утра в квартире на Волхонке раздался телефонный звонок.

– Здравствуй! Здравствуй, брат Григорий! – послышался в трубке знакомый голос священника Михаила. – Помнишь ли меня, Гришенька? Скажу без предисловий: нужда к тебе имеется, нужда великая. Попустил я позор, прости Господи! Позволил нечестивцу храминушку мою посечь кистью поганой. Уж такой блуд на божьих стенах намалёван, что, чую, развалятся вековые камушки, не вынесут сущего позора. Исправить бы. Приезжай, не откажи! Славной дружине твоей поклон. За вас, честны́х богомазов день и ночь Бога молю. Приезжай, приезжай, брат!..

Умилительный баритон отца Михаила ещё долго раздавался в трубке, украшая сердечную грусть южнорусскими оборотцами да прибаутками. Григорий слушал и невольно думал о своём: «Отец Михаил… Сколько уж не виделись, лет десять, поди. Настоящий русский батя: борода в капусте, а мысли прямиком до Бога летят. И возвращаются крылатые, как ангелы…»

…1993 год, 3-е октября, поздний вечер. Осаждённый двор Белого дома ощетинился со всех сторон колючками баррикад. Из Останкино на грузовых машинах подвозят первые партии раненых. Отец Михаил в белом переднике, забрызганном кровью, принимает раненых с борта на импровизированные носилки. В интервале между машинами обходит и кадит баррикады.

Наступает ночь, тревожная ночь перед главными событиями грядущего дня. То, что скоро случится что-то ужасное, понимают практически все. Никто не уходит. Идёт молчаливая сосредоточенная работа. Достраивают заграждения, разливают по бутылкам боевой (но, как оказалось, совершенно бесполезный) «коктейль Молотова», назначенные командиры взводов делают последние инструктажи перед…

Отец Михаил непрерывно исповедает и причащает. Ограничений никаких нет. Ел ты, не ел, читал правила ко причащению, не читал – едино.

«Кто тогда остался, не подался прочь – уже герой и чистая жертвенная душа, – поминал потом октябрьские события отец Михаил, – кого, как не таких героев, и причащать-то? Ведь все они, небо молю в свидетели(!), на моих глазах, почти все полегли наутро. Везучих грешников, как ваш покорный слуга поп Мишка, маловато оказалось…»

– Батя человек стойкий, – как-то рассказывал сослуживцам Григорий, – а спроси его про те денёчки – сверкнёт глазами и заговорит поначалу вроде бодрячком, да только на втором слове замолчит, закроет лицо ладонями и плачет. И сквозь слёзы сказывает, как ранним утром пятого октября ходил он в рваном подряснике по мёртвым развороченным баррикадам, кадил на кровь ещё не смытую и товарищей поминал…

– Так что ж, родненький, порадуешь старика, приедешь?

– Отче, обещать не буду, но с ребятами поговорю. Может, и стронемся.