Услуга Дьяволу

Сделки с дьяволом интересны тем, что не всегда понятно, с какой стороны дьявол.

Вадим Панов, «Анклавы».

«Мое первое воспоминание о нем – чистота.

Тогда я придавала этому слову гораздо большее значение, чем способен представить утомленный заботами взрослой жизни человек. Принесенная им чистота не имела никакого отношения к уборке, хотя пахла свежестью дождя. В ней не было идеальных нот, какими хвастают лучшие голоса, и не было холодного света зимы или ее белого снега, по умолчанию скрывающих грязь осенней земли. Не обладала она и ясностью раннего утра, когда разум приводит в порядок мысли, избавляясь от хаоса ночи с ее путанными снами, тайными желаниями и ужасами, приходящими в кошмарах.

Его чистота была стихией. Слепящей, испепеляющей, завораживающей и изменившей все.

Мне было всего четыре года, но частый страх, напряжение и желание выжить смело множили их на два. В тот день я не пряталась и даже была отчасти беззаботна, насколько может быть расслаблен ребенок, знающий, что наверняка успеет убежать от пьяного отца и увернуться от любого снаряда, пущенного трясущейся рукой матери. Что до криков и угроз – слова были ничем, пока до тебя не добрались, и это я усвоила очень хорошо.

Когда-то все было по-другому. Смутно и зыбко, обрывками и цветными осколками, я помнила множество блестящих вещей, огромные комнаты, позолоченные головы львов на подлокотниках и мягкие ковры. В тех комнатах был свет, женский смех и теплые руки, носившие меня по широким лестницам к ярким цветам и пышной листве сада.

Однажды смех затих, исчезли руки, потускнели залы и завяли цветы.

На смену уюту и безопасности, теплу и свету, пришел ветхий дом, обнесенный хлипким забором вместе с участком голой земли, лишенной какой-либо растительности, но полной грязи: мерзлой и хрустящей или жидкой и густой. В ней я тогда сидела, обманывая голодный желудок мыслью, что леплю пирожки и скоро поем. Кроме того, я сочиняла, что эта грязь целебна, и глубокие царапины после нее заживут гораздо быстрее.

Царапины и синяки – привычное дело для любознательных детей, а для выживающих так и вовсе неизбежность. Я получала свои от острых краев навеса, укрывающего дрова и уголь позади дома, и гвоздей, торчащих в том доме из каждого угла, словно редкие зубы во рту озлобленного старика. Я помню, что детская неуклюжесть, спешка и дурная привычка оборачиваться, убегая, не раз бросали меня на впивающиеся шляпки и острия, оставляющие следы на плечах, спине и ногах, а однажды и вовсе едва не лишили глаза.

Хотя, возможно, это были осколки бутылки – некоторые вещи стираются даже из моей памяти, но есть тот, кто не покинет ее ни единым словом, движением или поступком.

Я хорошо помню ту ужасную желтую рубашку, тонкие черные растянутые штаны с заплаткой на левой коленке и малиновые сапоги, в которых копошилась в грязи, питаясь своими фантазиями. Думаю, со стороны я напоминала чахлого цыпленка, того самого, которого топчут все остальные, отвоевывая место для сна или кормежки.

Еще я помню, как мокрые волосы липли к щекам, и притворяться великолепным пекарем-целителем становилось все труднее из-за дождя. Он бил по спине, стучал по голове, пробирался за шиворот и лез в глаза, пока коричневая вода расходилась кругами, будто где-то там, под ней, дышали рыбы. Дождь бил и вместе с тем защищал, потому что в такую погоду сюда никто бы не сунулся, ведь мои «никто» состояли всего из двух человек и ругались в доме.