Свет мой

Татарские всадники едут шагом. Кольчуги, шлемы, за спинами луки, к поясам пристегнуты сабли в ножнах. Каждый воин зорко вглядывается вдаль, явно высматривая кого-то. Потому они и выстроились определенным образом. Не как при походе – кучей, не как при атаке – лавой, а в линию, чтобы рассмотреть, как можно больше обозримого пространства. Волнообразная линия-шеренга теряется вдали. Лошади топчут пеструю поверхность степи, покрытую буйным весенним цветением. Среди бескрайнего моря пушистого нежно-белесого цвета ковыля, кое-где видны островки иных оттенков: желтого девясила, лиловой вики, синей и лазурной горечавки, красных тюльпанов, сиренево-фиолетовых ирисов, но, конечно, больше всего вокруг красных маков, спорящих за первенство с самим ковылем – королем вольных трав. Степь – это трава!

Ветер гуляет по степному простору волнами, колышет цветочный ковер. Серые ноздри коней щекочет дурманящий маковый запах.

Куда ни кинь взгляд, на все четыре стороны под могучим дыханием ветра ходят волнами высокие травы, напоенные талыми снегами и весенними грозами, пока их ещё не успели иссушить солнце и съесть лошади кочевников. То тут, то там травы редко посверкивают, подобно драгоценным бриллиантам, каплями ещё не полностью высохшего, недавно прошедшего дождя. Воздух густо напоен пряным ароматом цветов, пением цикад, стрекотанием кузнечиков. Вот прямо из-под конского копыта, вспорхнула саранча-кобылка, явив очам маленькое чудо. Невероятно быстро вращаются крошечные крылышки, превратившись в два легчайших облачка. А облака то эти разноцветные! У этой летуньи – нежно малиновые, а у иных: лимонные, голубые, оливковые желтые и ещё с полдюжины прочих оттенков. Кобылки пролетают метров десять—двадцать и бесследно исчезают в густом разнотравье этого лошадиного рая.

Внезапно, один из всадников, привстав на стременах, вытягивает руку с обнаженной саблей вперед, беззвучно сигнализируя остальным о том, что заметил нечто. Строй ломается. Те, кто ближе к сигнальщику – сбиваются в кучу, дальние – спешат к ним, погоняя коней. Вся перегруппировка происходит, молча, без единого крика. Татары напряженно всматриваются куда-то вдаль. Там, у самого горизонта, еле видимое глазу, чуть выше травы, движется нечто темное и длинное…

Из кучи татарских нукеров выбивается один на вороном иноходце, в дорогом красном с золотым шитьем халате поверх доспехов. Он еще очень молод, безус, но, видимо, знатен родом, о чем говорит горделивая посадка и властные повадки.

Татары следуют за ним, развертываются в лаву, потому немного отстают. Оглянувшись, юный хан, поджидая своих воинов, укрощает бег скакуна. Конь гарцует под ним, крутится в траве, давит копытами атласные лепестки маков.

Мимо крутящихся вороных ног летит – гудит тяжелый майский жук. Внезапный порыв ветра подхватывает и несет летуна ввысь, навстречу грузным кучевым облакам. Ветер кувыркает его в воздухе, как безвольную куклу. Но вот вихрь ослабевает. Бедняга жук теряет высоту и с размаха ударяется о широченную грудь в яркой рубахе, выглядывающей из-за распахнутого боярского кафтана. Оглушенное насекомое падает на дорогу между колесами телеги. Она, скрипя, проезжает над ним. Тот, о чью грудь ударился майский жук, даже не замечает столкновения. Это высокий чернобородый и черноволосый мужчина богатырского телосложения. Лицо его добродушно и беспечно. Он сидит на передней телеге обоза и беседует с сидящим рядом седыми щуплым старичком-возчиком, поглаживающим рукой свою жидкую бороденку. Позади, ползут еще несколько громоздких повозок по едва приметной степной дороге. В них десятка три людей. Кто сидит, а кто и лежит, лениво расслабившись на травяных подстилках. Боярские кафтаны из-за жары небрежно расстегнуты. Оружие, кольчуги и шлемы беспечно свалены кучей в середине повозок.