За десять минут до резни

ЗА ДЕСЯТЬ МИНУТ ДО РЕЗНИ

О набат, набат, набат,

Если б ты вернул назад

Этот ужас, это пламя, эту искру, этот взгляд,

Этот первый взгляд огня,

О котором ты вещаешь, с плачем, с воплем,

и звеня!

Эдгар По. "Колокольчики и колокола".

За десять минут до резни Кусок Дерьма зашёл в бар. Заведение горбуна Вульвы "Приют Сатаны" находилось аккурат посередине гиганского помойного пустыря. Высокие холмы мусора, канавы с тухлой зелёной водой, ржавые заросли колючей проволоки затрудняли доступ к этому достойному месту. Плюс невыносимое зловоние – на северную окраину пустыря чёрно-жёлтые армейские бронегрузовики свозили трупы погибших за день. Кусок Дерьма был настоящий горожанин, не какой-нибудь переселенный калхозник, – Литейское гетто он знал лучше, чем "Катехизис светлого будущего". Поэтому до "Приюта" он добрался быстро, ведомыми лишь коренным жителям тропами.

В баре уже сидели Битый Сыч, Чумичка, Нафталин и Ектыгей. Помимо них было ещё человек десять: почти все пили запрещённое пиво, кроме самого горбуна Вульвы, который следил за порядком, да Ектыгея, который не пил вообще, так как был талибанином. Талибанам, как всем известно, запрещает пить их страшный бог Брудалах – владыка беспредельных пространств. Всем остальным людям, отдавшим себя под милость доброго Сотсирха, повелителя трупов, пить можно. Нельзя только врать по понедельникам, произносить в присутствии "золотых" поганые слова и снимать скальпы с убитых детей младше двух периодов. За эти преступления Сотсирх после смерти распинает провинившихся на железных крестах. Привинченные к крестам большими болтами, грешники мучаются на них всю Вечность. В отличие от Брудалаха, Сотсирх карает очень малое число грехов. Однако, находятся такие, кто, не имея Страха Божья, и их совершает.

Вот Нафталин, например. На прошлой неделе он, встретив "золотого", громко крикнул поганое слово. "Я голоден!" – крикнул он. "Золотой" от ужаса потерял сознание. Сам Нафталин успел убежать до приезда народных стражей. Окружающие были так обескуражены происшествием, что не задержали его. Таков уж он был, этот Нафталин – мятежник, промышлявший торговлей оружием, украденным с армейских складов.

Битый Сыч, в отличие от него, – сама кротость и смирение. Бывший монах, изгнанный из монастыря за публичное рукоблудие, Битый Сыч жил тем, что принародно каялся. Люди наши любят, когда кто-то кается за них: у самих-то времени на эту ерунду нет. Да и городские власти кающихся поддерживают: с ними надёжности в обществе больше. В прошлую Резню Битому Сычу рожу изрядно располосовали мясницким тесаком – самым смирным всегда больше всех достаётся. Вот и прятал он сейчас физию свою, проволокой заштопанную, в громадный монашеский капюшон. Он Чумичке всё понравиться старался, а теперь, с порубленной харей, известно, кому понравишься? Тем более, Чумичка – бабец с гонором, служила раньше в войсках решительного подавления всяческих беспорядков – ВРПВБ. Лбом гвозди забивает. Чужим лбом, естественно, – развлечение у неё такое. Вот и сейчас сидит, пиво из кружки черепной потягивает, да сурово так одним глазом своим на Ектыгея поглядывает. Не нравится ей Ектыгей, его она не уважает. А глаз ей выжгли перед тем, как со службы турнуть – за отказ заживо поедать взятого в плен китайца. Побрезговала, вишь… А Ектыгей – он тоже ведь почти китаец. Раньше "белым деревом" торговал, а как государство работорговлю-то монополизировало, пришлось ему в подбирушники пойти. Проникает он в Запрещённые руины и там для "золотых" подбирает всякие редкости: древние журналы с голыми женщинами, кости и черепа ранешних людей, всякие ихние безделицы, хлам разный. "Золотые" до всего этого хламья дюже падки. Пресыщены они всем, эти "золотые" – в старом мире хотят новизну обрести. За какую-нибудь статуэтку писающей калхозницы из древних городов готовы до сотни пластяшек отвалить.