Во тьме окаянной

© Михаил Строганов, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Свет, пробиваясь сквозь густую слезящуюся пелену, силился развеять дремоту, тревожил, играя с набегавшими несвязными видениями. Свет хотел быть увиденным; пробовал на прочность тьму – тьма сгущалась…

Пламя негасимой лампады жадно глотнуло масла и вспыхнуло с новой силой. Аника вздрогнул, зашевелил губами и поднял тяжелые оплывшие веки. Ему почудилось, что он стоит в пещере, в причудливом гроте, кажущемся бесконечным и внезапно оканчивающимся каменной стеною. Где-то за ней, за серой холодной стеной испытующим светом глядел на него Судия праведный.

Аника поправил на груди святой иерусалимский крест и мощевик: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя; яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой передо мною есть выну… Окропи мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся…»

Не дочитав псалма, Аника перекрестился и крикнул сына:

– Семенушка!

Ослабший после дремоты голос дрогнул, поглотил звуки, оставляя слышимым лишь окончание «ушка».

Тяжелая дверь приоткрылась, и в комнату просунулась нечесаная голова дворового холопа. Офонька по-собачьи преданно взглянул на Анику и стремглав помчался по ночным хоромам в Семëнову опочивальню…

– Семенушка, – уже отчетливо проговорил Аника, – посмотри, не прибыл ли на двор Гость?

Семен поклонился, накинул бобровый полушубок и вышел из терема. Снежная крошка ударила в лицо, ослепила, сбила дыхание. «Не к добру разгулялося!» – Строганов перекрестился и крикнул выбежавшему в исподнем Офоньке:

– За отцом неотступно гляди, не то ребра пересчитаю!

За снежной пеленой двор, прозванный в народе строгановским кремлем, показался нескончаемо большим и пустынным, призрачным наваждением пурги, дурачащим и уводящим взгляд в бесконечную мерцающую рябь… Ветер сбивал дыхание, обрушивая с небес на землю новые снежные волны.

Вьюга, словно ненасытная баба, сдирала одежды, заключая трепещущее тело в ледяные объятия, манила смертельной нежностью, дарующей забвение и вечный покой. Семен знал, что многие, застигнутые снежной бурей, беспричинно ложились в снег возле своих домов и замерзали насмерть. Ведал умом, но сердцем не мог постичь этого самоубийственного влечения, отчего тайно желал испытать запретную страсть смерти…

Воротные Детина и Цеп кутались в тулупы, окоченело топая ногами, жались к стенам, от ветра опираясь на бердыши. Отдышавшись, Семен, подошел к страже:

– Не прибыл ли какой человек, православные?

– Что вы, Семен Аникиевич, – прохрипел Детина. – В такую пургу сам черт из преисподней на свет не выглянет!

– Куды нонче поедешь? – согласно закивал Цеп. – На дорогах снежить, что кобыла по гузно увязнет…

– И то верно, – ответил Семен. – Бог помощь держать дозор!

Он махнул рукой, с охотой поворачивая в терем, прочь от смертельного соблазна к домашнему теплу, мягким коврам, убаюкивающим огням свечей.

«Нет, не прав отец. Не приедет Гость. Не сегодня…» – такая мысль была Семену страшна и диковинна одновременно. Слово отца было для братьев Строгановых больше закона: он никогда не ошибался. Сегодня по всей Руси Аника был единственным, чье слово без гнева выслушивал Грозный царь.