Я иду по узкой вонючей дорожке между сараев. Сараи все почему-то зеленые, лишь иногда попадаются темно-коричневые. Я стараюсь не задевать плечом их стены: они покрыты желтоватой слизью и птичьим пометом с налипшими сверху куриными и голубиными перышками. Мои ботинки и штанины брюк до самых колен покрыты белесой грязью. По инерции я все равно смотрю под ноги: стараюсь не наступить в лужу или собачью кучу.
Пятнистая шавка с распухшим животом и грязными глазами лежит поперек дорожки и грызет куриную кость. Я делаю шаг вперед. Шавка показывает желтые зубы и тихо рычит. Я останавливаюсь. Впереди всего четыре сарая и – выход из лабиринта. Я поднимаю ногу – шавка переходит на визг, черно-белая шерсть на спине встает дыбом. Я бью ее ботинком по морде. Она отскакивает на метр, но потом снова подбегает и разражается пронзительным писклявым лаем. Я бью ее снова, придавливаю ногой к земле, она утробно урчит, ее морда утыкается в куриную кость. Я давлю сильнее. Собака умолкает. Что-то хрустит – я не смотрю что. Быстро дохожу до конца дорожки и оказываюсь на детской площадке. Промываю ботинки в луже.
В центре двора – песочница, в которой копошатся с ведерками два мальчика-переростка. Приземистые качели, гнилой деревянный стол. У стола толпятся дети, разинув рты разглядывают что-то. Я подхожу ближе. Я вижу ее.
На фотографии в газете она выглядела иначе – растерянная слюнявая кукла с испуганными глазами и идиотским желтым бантом на голове. Вживую – ничего особенного: невзрачный пятилетний ребенок, шмыгает носом, сосредоточенно сопит над чем-то. Я протискиваюсь между детьми, встаю рядом с ней. Они молча, с изумлением таращатся на меня. Она продолжает увлеченно ковыряться зеленым бутылочным стеклышком в чем-то, что лежит на столе. Справа от нее – мутная банка из-под майонеза, на дне ползают дождевые черви, оранжевые с черным жуки-пожарники и огромный майский жук.
Она вытаскивает из банки пожарника и кладет на стол спинкой вниз. У нее грязные пухлые руки с черными полосками под ногтями. Высунув от напряжения язык, стеклышком разрезает насекомое надвое, вдоль живота. Дети с любопытством разглядывают две брыкающиеся половинки. Она снова лезет в банку, вытаскивает дождевого червя. Червь некоторое время судорожно извивается, повиснув на ее пальце, затем сдается, безвольно обмякает. Она берет стеклышко.
Я делаю строгое лицо и грозно спрашиваю:
– Это еще что такое?!
Дети с хихиканьем разбегаются. Она резко поворачивается ко мне, роняет червяка на землю. Смотрит. Тупо, без всякого выражения. Ее взгляд рассеянно ползает по моей одежде.
– Что это ты делаешь? – спрашиваю очень тихо.
Она опускает голову. Шмыгает носом. Червяк лежит на земле неподвижно, там же, куда она его уронила.
– Мы играли в больницу. – Она слегка пинает червя носком ботинка. – Я врач. – Червяк нервно свивается в спираль. – Я делаю операции.
Я говорю ей:
– Что же ты наделала? Убила жучка. Его мама очень расстроится.
Снимаю темные очки и смотрю ей в глаза. Грустно и чуть укоризненно. Ее лицо наконец сморщивается в плаче. Слезы капают на стол. Она зажмуривается.
Я говорю ей:
– Знаешь, что теперь надо сделать, чтобы его мама тебя простила?
– Что?
– Надо проглотить стеклышко.
***
Правило номер один. Никакого криминала, никакого физического вмешательства. Только естественный ход вещей, слегка скорректированный нами. Если вам нужно просто кого-то убрать – найдите наемного убийцу. Мы занимаемся другим. Мы делаем случайности. Мы делаем совпадения.
