Сердце Януса

Декабрь 1860 года вписал себя в историю Петербурга не блеском бала и не гулом университетских аудиторий, а пронзительным, свистящим ветром с залива, который казался дыханием умирающего. Небо, цвета затертого олова, давило на город, и редкие лучи холодного солнца лишь подчеркивали унылость панорамы. В такие дни река Нева, скованная льдом, казалась не рекой, а огромной мертвой змеей, на чьей спине город нес свои горести и тайны.

Именно по этой мертвой спине, по Невскому проспекту, медленно ползла черная лента траурной процессии. Первой ехала катафалк, запряженный четверкой вороных с черными султанами на головах. За ним следовала вереница карет, самых дорогих и модных в столице, но сегодня они выглядели уныло и однообразно, словно траурные саваны, накинутые на роскошь. Внутри одной из них, отделанной черным бархатом и серебром, сидел князь Дмитрий Павлович Волков.

Ему было двадцать два года. Всего год назад он с восторгом покинул университет, полный планов, мечтаний и юношеской уверенности, что мир устроен просто и справедливо. Он собирался путешествовать, читать, писать стихи, которые, разумеется, не увидели бы света, но приносили бы ему удовлетворение. Он думал о любви, о светских успехах, о том, как будет однажды управлять своим имением. Он не думал о смерти.

А смерть пришла без приглашения. Влачившаяся по Невскому процессия была ее визитной карточкой. Два гроба в катафалке. Его отец, князь Павел Петрович, и его мать, княгиня Анна Васильевна. «Несчастный случай», – шептали в светских салонах. «Сани встретили полынью у Летнего сада, в темноте не разглядели. Лед хрупкий в эту оттепель». Дмитрий слышал эти слухи, липкие, как декабрьская слякоть. Они были слишком аккуратными, слишком удобными. Его отец, человек опытный и осторожный, не стал бы гулять по льду Невы в сумерках. Но кто будет спорить с вердиктом «несчастного случая»? Тем более, когда речь идет о князьях Волковых.

Дмитрий смотрел в окно, но не видел ни встречных прохожих, приспускающих шапки в знак уважения, ни витрин магазинов, затянутых траурной кисеей. Он видел лицо отца, слышал его смех, ощущал запах материнских духов, смешанный с ароматом фиалок из их оранжереи. Мир сузился до размеров этих воспоминаний, и реальность за окном казалась дурным сном.

– Барин, а вы не волнуйтесь, – раздался рядом тихий, но отчетливый голос. – Так слава богу, хоть на похоронах не замерзли. Погода-то какая для скорби – настоящая. Ни капли фальши.

Дмитрий медленно повернул голову. На запятке кареты, прижавшись к холодному стеклу, сидел его слуга, Петька. Ему было девятнадцать, и он был крепостным. Длинный, тощий, с огромными глазами, в которых вечно плясали чертики, и носом с горбинкой, который придавал его лицу хитрое и насмешливое выражение. Сейчас он смотрел на Дмитрия с видом, который был странной смесью сочувствия и профессионального интереса.

– Петька, слезь с запяток, – устало сказал Дмитрий. – Садись внутрь. Промозгло.

Петька не заставил себя просить. Юркая фигурка мелькнула у двери, и вот он уже сидел на противоположном сиденье, по-хозяйски расстегивая мундирчик. Он не стал смотреть на Дмитрия, а устремил свой взгляд на дорогу, словно он, а не его хозяин, был здесь главным.

– Ну что, – снова заговорил он, когда карета тронулась с места. – Отбыли. Теперь, значит, вы у нас главный. Князь. Весь этот ваш огород – ваш. И я, можно сказать, тоже ваш. Теперь я не просто Петька, а «его сиятельство Петька». Звучит-то как! Благородно.