Искусство быть ближе

За полночь. Экран ноутбука заливал комнату Ани холодным, безжизненным светом, выхватывая из темноты горы книг по истории литературы и выцветшие постеры «The Smiths» и «Joy Division» на стенах. За столом сидела Аня, или, скорее, пряталась за ним. Хрупкая, почти прозрачная, с тонкими запястьями и бледной кожей. Свет экрана выхватывал из темноты ее лицо, которое художники назвали бы ангельским, с огромными серыми глазами и полными, немного грустными губами. Тело под ее бесформенным свитером и джинсами было стройным и изящным, с тонкой талией и упругой грудью, но Аня этого не видела. Для нее это был просто сосуд, который она прятала под мешковатой одеждой, своей личной броней от слишком громкого, слишком требовательного мира. Она была студенткой филологического факультета, и книги казались ей куда более понятными и безопасными, чем люди.

Она уже час билась над эссе о Тристане Тцара, но слова плыли перед глазами, превращаясь в бессмысленный набор букв. В голове была вязкая, липкая усталость, а мысль работала тупо и медленно. С силой хлопнув крышкой, Аня погрузила комнату в почти полную темноту, оставив лишь тусклый свет уличного фонаря за окном. Тяжело вздохнув, она отодвинула ноутбук, подошла к кровати и рухнула на прохладные простыни.

Она лежала на спине, глядя в потолок, и пыталась заставить мозг отключиться. Но тишина в квартире была плотной, почти осязаемой, и, казалось, что она только подчеркивала ее бодрствование. И именно в этой звенящей тишине донесся звук.

Это был тихий смешок. Отцовский. Низкий, с хрипотцой, который она узнавала мгновенно. Аня нахмурилась, вжимаясь лицом в подушку. Родители. Опять. Толи в последнее время их ночные «беседы» стали очень частыми, толи она стала на них как-то особенно реагировать, но каждый раз это вызывало у нее приступ дикого, детского смущения. Она была уже не ребенком, чтобы делать вид, что ничего не понимает, но и не взрослой, чтобы относиться к этому с философским спокойствием. Это было просто… неловко. Как застать их за поцелуем на кухне. Только в сто раз хуже. То, что происходило за стеной, казалось каким-то допотопным, домашним, и от этого было еще стыднее.

Она попыталась заткнуть уши, но звук пробивался сквозь барьер из подушки и собственных мыслей. Теперь к смеху добавился другой звук – мамин шепот. Слов было не разобрать, но интонация была ясной: игривая, ласковая, с ноткой притворного упрека. Аня скривилась. Она представила их там, в своей спальне, в уютном свете ночника, и ей захотелось провалиться сквозь землю. Она перевернулась на другой бок, уставившись в темное окно, и силой воли попыталась заставить себя думать о дадаизме, о бессмысленности искусства, о чем угодно.

Но звуки не прекращались. Наоборот, они менялись. Шепот стал тише, превратился в прерывистое дыхание. Смех сменился долгим, протяжным вздохом. И тут что-то в этом монотонном, нарастающем ритме перестало быть просто неловким. Любопытство, маленькое и стыдное, проклюнулось из-под слоя приличий. Она замерла, перестав сопротивляться, и прислушалась.

Стена между их комнатами казалась тонкой, как пергамент. Она слышала, как скрипит кровать, слышала сдавленные, неразборчивые слова, которые произносил отец, и отвечающие ему тихие стоны матери. Это было… живым. Настоящим. Ритмичным. Дыханием двух тел, нашедших общий язык.