Архив городского водоканала 1938 года постройки находился в подвале пятиэтажного дома на окраине. Должность ночного дежурного по архиву считалась синекурой для тихих, бессемейных мужчин, которым больше некуда было приткнуться. Ее занимали до последнего вздоха, а потом, без суеты, находили нового. Так вышло и с Филиппом Фаддеевичем.
Нового, Елисея Корнеева, привел начальник хозяйственного отдела, Сухов – человек с лицом, напоминающим высохшую губку.– Комната его там, за котельной, – сказал Сухов, щелкая выключателем. Лампочка под потолком мигнула желтым, больным светом и зажглась вполнакала. – Ключи на щите. Правила просты: с восьми вечера до восьми утра – в архиве. Двери на внутренние замки. По стеллажам ходить с фонарем. Если услышишь шаги в соседнем проходе – не заглядывай, иди к своему столу и пей чай. Услышишь детский плач – включи основной свет в центральном зале. Услышишь стук пишущей машинки… – Сухов прислушался к гулу вентиляции, похожему на отдаленное дыхание. – …Значит, Филипп Фаддеевич отчитывается. Не мешай.
Оставил его одного. Елисей стоял с торбой своих вещей и чувствовал, как холод, специфический, подвальный, въедается в кости. Воздух пах пылью, старым картоном, сыростью и чем-то еще – сладковатым и кислым, как забродившая паста для бумаги.
Комната оказалась каморкой за чугунной громадой отключенного котла. В ней – топчан, стол, табурет, на стене – пожелтевший плакат «Берегите архивы!». На щите у двери висели ключи. Два десятка ржавых ключей разной формы. И один – отдельно, на шнурке, маленький, никелированный, похожий на ключ от сейфа.
Ночь в подвале наступила мгновенно, как отключение рубильника. Елисей зажег настольную лампу с зеленым абажуром. Свет падал кругами на заляпанный чернилами стол, отказываясь лезть в черноту проходов. А проходы эти, между бесконечными стеллажами с папками, уходили вглубь, теряясь во мраке. Здесь хранились десятилетия: схемы труб, акты врезок, жалобы жителей на ржавую воду – скелет города, спрятанный под землю.
Он сидел, пытаясь жевать принесенную булку, но она казалась безвкусной, как вата. Тишина была не пустой. Она дышала. Легким шелестом, будто кто-то листает тонкие кальки в дальнем конце. Скрежетом металлических уголков полок. И главное – гулом. Низким, ровным, идущим отовсюду. Не от вентиляции. От самих стен, от накопленной за полвека тишины.
Потом он услышал шаги.Твердые, размеренные, неспешные. Шли по главному проходу. Туда-сюда. Стук каблуков по бетонному полу, покрытому когда-то линолеумом, был ясен, как стук метронома. У Филиппа Фаддеевича, покойного, были такие ботинки, на твердой подметке. Елисею обмолвились.
