Ладанка с Шехонь-реки

Там, за берёзками тощими, небо шире и звёзды ярче. Шёл, шёл Гришаня да вышел из леса. Доковылял. Полчаса по полю до Никольских загород.

Ох, и попал он. Те же ломтики луны в тихих лужицах. Те же белые пятна цветущего багульника. Та же борода с валуна свисает. Изо мха, лишайников, кустарничков гонобобеля, из махоньких бутонов брусники. Того же самого валуна, у кромки болота.

И рубаху-то Гришаня наизнанку переиначивал. Сапоги поменял. Левый, большой – на правую ногу. Правый, маленький – на левую. Как услышал лай собак из Никольского – снова поменял их местами. Блуждать-то негде. А попал в обход.

Беды начались, как он вышел из дому в девять вечера, не перекрестившись. Рыжий, косой, хромой… Всё одно, на селе не верят, что не знается писарь купеческий с нечистой силой.

В девять да в полночь со двора колдуны выходят, коих бесы замучили. Не делать им невмоготу, а делать во вред крещёному люду не хотят. Боятся, что огребут до срока. Вот и делают они не по имени, а на ветер. Тут уж, если забулдыга пьяный или пришлец неместный вылезет куда, не перекрестившись – сам кузнец своему несчастию.

Вечером вчера Гришаня был трезв. Лба ещё не расшиб. Время знал, только-только в гостиной часы пробили. Но выходил из купеческого дома поспешно. Торопился сильно. Да ещё примеривался, как со второго этажа не разбиться. Руки заняты сапогами, портками, прочей одёжей. Внизу – помнил – крапива.

Спешил-то Гришаня напрасно. Всплески вёсел у пристани, кои они с Аннушкой приняли за возвращение хозяина с торгов, не были лодкой её мужа. Как ему Аннушка перепуганная во след прошептала, спать Гришаня уковылял на сеновал. К своему уголку за печкой, всё одно, со двора не подойдёшь – людно сейчас в сенях и на кухне. Попадёшься на глаза Мане-стряпухе, или двум богомольцам – старому с малым, или гостю-псаломщику, или пришлому солдату. Псаломщику Феде и гостям-богомольцам Гришаня бы ещё отвечал, честно им в глаза глядя, как он только что, при них, выходил в хлев. А солдат Игнат Тимофеевич, по пути из отпуска загостившийся, больно бывалым парню казался. Может, солдату тому и Красная Смерть – кума?

Спать на сеновале беспокойно и зябко. Съёжившись, Гришаня прислушивался к звукам из дома. Часы в гостиной едва полночь пробили – перекрестился ли, когда во двор выбегал? – в доме купеческом поднялся шум, за занавесками заметались огни. В кухне Гришаня налетел на голосящую стряпуху Маню, распластался на полу и едва не оглох от истошного вопля псаломщика:

– Вяжите рыжего!

Гришаня рванул в сени. Левая нога – что длиннее, чем правая – предательски волоклась по полу. Косой глаз промахнулся с размером зазора от сапога до дверного косяка.

– Вот он, вот он – тать, матушка Анна Лексеевна!

Извернувшись в лапах псаломщика-обвинителя, Гришаня обратился к Аннушке. Бледная, белее кружева ночного чепца, купчиха вцепилась в ручной фонарь. Огонёк бился о стёкла, выдавая метанием, как сильно барыня дрожит.

– Что за переполох посередь ночи? – строго, по-хозяйски, вопросил Гришаня.

– Обокрали нас, – всхлипнула девка Маня.

А Гришаня с облегчением выдохнул. Псаломщик, улучив мгновение, на кое парень размяк, попытался втемяшить его будкой в пол. Только новость о краже придала столько сил, что парень едва не скинул мучителя. Разузнай кто про его любовь к Аннушке, так домашние бы и соседи прибили Гришаню, притопили бы в ближайшей трясине. Уберегли бы баловницу от позора.