По лезвию бритвы

В первые дни Великой войны, в битвах при Апре и Ивесе, я научился прогонять дремоту морганием глаз. Привычка была насущной необходимостью, ибо любители крепко поспать имели все шансы ощутить на себе гостеприимство дренского диверсанта с траншейным ножом. Пожалуй, эту подробность моего прошлого я опущу, принимая во внимание все прочие обстоятельства. Положение вещей редко требует восприятия всеми органами чувств, и в целом мир кажется гораздо лучше, если видишь его только в приглушенных тонах.

Взять хотя бы комнату, где я проживал, – конура, видеть которую лучше всего в полудреме или хмельном исступлении. Лучи позднего осеннего солнца просачивались сквозь пыльное окно, выставляя и без того убогую обстановку в еще более неприглядном свете. Даже по моим достаточно скромным меркам комната была мусорной свалкой. Из мебели – только старый посудный шкаф, побитый по углам стол, пара стульев да простая кровать. Стены и пол покрывал слой въевшейся грязи. Мочился я в судно, а мусор выбрасывал прямо на улицу.

Жизнь Низкого города била ключом. Старые торговки рыбой оглашали улицы визгливыми криками, пытаясь сбыть дневной улов грузчикам, несущим поклажу на север, в сторону Старого города. На рынке, в нескольких кварталах к востоку, купцы отпускали посредникам неполновесный товар за порченые медяки, а чуть дальше, на Светлой улице, беспризорники подкарауливали неосторожных толстосумов и аристократов, нечаянно забредших в эту часть города. На углах улиц и в переулках мальчишки-зазывалы вторили старым рыботорговкам, хотя кричали тише и назначали более высокую цену. Измученные шлюхи, что вышли в раннюю смену, тащились по мостовым, подзывая прохожих вялыми взмахами рук в надежде заработать на дневную выпивку. Опасные люди в основном еще спали, держа вложенные в ножны клинки у постели. Но по-настоящему опасные люди уже давно поднялись, взявшись с новыми силами за перья и учетные книги.

Схватив с пола карманное зеркальце, я повернул его к себе в вытянутой руке. Даже при наилучших обстоятельствах, надушенный и с маникюром, я похож на урода. Одутловатый нос висел под огромными глазами, рот – словно косая рана, оставленная ножом. Дополнением моему природному очарованию служило скопление шрамов, которые посрамили бы мазохиста. Рубец нездорового цвета бежал вверх по щеке в том месте, где меня зацепил осколок артиллерийского снаряда, едва не сразив насмерть. Рваная мочка левого уха напоминала об уличной драке, в которой я занял второе место.

Пузырек амброзии на ветхом деревянном столе с искушением пожелал мне доброго утра. Я выдернул пробку и втянул аромат. Приторно-сладкие испарения заполнили ноздри, принеся с собой знакомое жужжание в ушах. Я взболтал бутылочку – наполовину пустая, ее содержимое быстро заканчивалось. Надев рубашку и башмаки, я достал из-под кровати свою заплечную сумку и спустился по лестнице навстречу позднему утру.

В «Пьяном графе» было тихо в эти часы, и посреди пустого зала за барной стойкой заметно выделялась громадная фигура Верзилы Адольфуса, моего партнера, с которым мы вместе владели трактиром, и трактирщика по совместительству. Несмотря на высокий рост – а он был на голову выше моих шести футов, – бочкообразное тело Адольфуса было до того обширным, что на первый взгляд производило впечатление исключительной тучности, однако при более близком рассмотрении полнота моего компаньона оказывалась гармонией жира и мускул. Адольфус был уродлив еще до того, как дренская стрела лишила его левого глаза, так что и черная повязка, закрывшая пустую глазницу, и грубый шрам на рябой щеке ничуть не улучшили положения. Через свое уродство и медленный пристальный взгляд Верзила мог показаться бездумным убийцей и полным болваном, и, хотя он не был ни тем ни другим, внушаемое им впечатление заставляло посетителей заведения вести себя благоразумно в его присутствии.