Странное исчезновение Доры

Майкл Кроул уже несколько недель спал урывками. Он просыпался среди ночи – всегда около двух – и долго вслушивался в окружавшие его городские и домашние звуки: шум запоздавшего автомобиля, рычание проснувшийся у соседа собаки, гудок очень далекого поезда, журчание воды в посудомоечной машине, поскрипывание кровати в соседней спальне, шёпот листвы.

Городом Санта-Марию, штат Калифорния, конечно, назвать было нельзя. Может городком, городишкой. Сам Майкл относился к нему спокойно, без фанатизма и без презрения. Ну живет и живет. Они могли бы также жить во Фресно, Санта-Кларе, Саннивэйл, Сакраменто или в Сан-Рамоне, но вот – так случилось поселилиться им в тихой Санта-Марие – поближе к работе Майкла и к любимому им с детства озеру Тахо, где можно было кататься на лыжах зимой и дышать сосновым воздухом летом. Жена же Майкла – Дора – городок так и не смогла полюбить. Она называла его не иначе как «деревня», скучала по культурной жизни, интересным разнообразным людям, которых было полным-полно в Бостоне, где они начали свою совместную жизнь двадцать лет назад. Хотя, справедливости ради, Дора была не такой уж несчастной женщиной: у нее были подруги, много подруг, двое детей, муж неплохо зарабатывал, был свой собственный большой дом, сад, прекрасный калифорнийский климат, яркое солнце каждый день улыбалось через окно. Было еще много чего, что можно было бы без конца перечислять. Иногда Майкл от бессонницы занимался этим.

Дора спала сейчас в соседней комнате. Это ее кровать грустно поскрипывала в ночи. Майкл спал в кабинете с лета. Может ещё поэтому сон не шел. Диванчик в кабинете был удобен днем, когда Майкл после обеда заваливался на него со своим телефоном и чашкой горячего кофе. «Дора, дорогуша, будь любезна. Еще кофейку налей?» И Дора, его Дора, подходила, красиво виляя бедрами, брала его чашку из рук и медленно шла на кухню за новой порцией бодрящего черного кофе, который так любил Майкл.

Но летом все радикально изменилось.

Утром Дора стремительно выбегала из своей комнаты непричесанная, с разметавшимися по плечам волосами, с проглядывающей в них первыми седыми волосами.

«Что стало с ее белокурыми кудрями?» думал Майкл, но никогда, конечно, не произносил вслух. Он боялся дориной реакции, которая могла обрушиться на него за любую мелочь, такую как оставленные им на диване носки, или журнал. Да и вообще последнее время – за одно лишь присутствие его за столом летним утром. День начинался не с той ноги, когда Дора просыпалась в плохом настроении. А было это теперь почти ежедневно. Дора кричала на слишком сильно подгоревший бекон и на детей, которым этот бекон предназначался. «Ну, когда же это уже…» – бормотал Майкл и уходил в ванную. Ему надо было идти на работу. Он целовал детей перед школой, и они уходили с Дорой. «Зачем ты снова надел эти кроссовки? Я же тебе говорила…» – слышал Майкл, когда дети уже спускались по лестнице. «Столько крика, ну сколько уже можно…”– думал Майкл. Он старался уйти пораньше, не дожидаясь прихода Доры и ее ежедневного ритуала накладывания макияжа. Один раз он замешкался, отвечая на звонок, и случайно заглянул в комнату, думая, что она еще не вернулась.

Она сидела перед трюмо, громко дыша. Это было какое-то надрывное, страшное дыхание, дыхание злобы, кипевшей в ней. Дыхание больного человека на аппарате ИВЛ. Майкл отскочил от двери как ошпаренный и быстрыми шагами двинулся в коридор, на выход. Он никогда не хотел видеть больше эти сжатые губы, будто потерявшие свежесть просроченные красные колбаски, и эти холодные голубые глаза, злобно-бездонные, под веками кричащих неуместных ярких цветов.