Дубай в багровых тонах

Катя открыла глаза и сразу почувствовала, что мир не тот, что утром. Голова раскалывалась, как будто кто‑то стучал в керамическую миску. Вещи вчерашнего вечера – блеск ткани, тёмный лак на ногтях, обёртки от конфет и пустые бутылки – смутно выплывали из памяти, но к ним примешивалось чужое: острая, железная нота, которая не давала дышать.

Она потянулась к телефону – время: десять утра. Сообщения: «Приехали в отель, ждём тебя!» от подруг. «Заметил – все в порядке?» от Дениса. Сердце дернулось, когда она сообразила: через три дня их свадьба, он – грек, они договаривались о розах и тёплой погоде, и он должен был прилететь с утра.

Катя поднялась с постели, шаги были тугими. Она подошла к балкону, чтобы воздух развеял дым и дурное самочувствие. Дверь распахнулась, и холодный ореол света безжалостно выдал – прямо в центре мраморной плиты стояло плетёное кресло, окружённое тёмным пятном. В кресле – молодой человек. Тело было без движения; рубашки не было, грудь испачкана чем‑то тёмным, а в центре – маленький металлический топорик, торчавший, как издевка. Кровь стекала по плетению.

Катя села на мрамор так, будто обмякли ноги. Слёзы не шли – была пустота, как между ударами сердца. Крики, которые обычно вырываются в таких сценах, застряли в горле. Ей вспомнилась ночь: музыка, смех, чужие руки, бокалы. Кто он? Почему он у меня на балконе? Почему топорик? «Топорик для разделки мяса» – мысль была кошмарна в своей бытовости.

Она обрушилась на кресло рукой, как будто прикосновение могло сделать картинку нереальной. Его лицо было моложе, лет двадцать‑пять, черты восточные. Его глаза были закрыты. Уголок губ слегка поднят – и это усугубляло безумие происходящего: для неё дело было не только о крови, но и о том, что мозаика не складывается.

«Что делать?» – мысли скачками перешли в паническую дробь. Вставать и звонить на ресепшн? Это означало риск – она была на вчерашней закрытой вечеринке, где принимали наркотики. В стране, где любое нарушение закона карается тяжело, это могло обернуться длительным тюремным сроком. Но оставить тело, уйти и притвориться, что ничего не видела – тоже не выход. Сработала древняя формула страха: человек придает значение самосохранению прежде всего.

Она пыталась вспомнить, приходил ли он вчера к креслу в компании других. Лицо мелькало в голове, но не в фокусе: тёмная борода? Нет. Акцент? Не помнит. Она озиралась по балкону, оценивая путь вниз – служебная лестница, второй выход, окно соседей. Всё было незаконно, и именно это горело в сознании, как расплавленный металл.

Внизу, в холле, кто‑то заговорил по телефону. Голос – мужской – сказал «…случай уложил», и слова проскользнули в её уши, как лед. Она побежала внутрь, чуть не споткнувшись, и в ванной умывала лицо холодной водой, так, словно это могло смыть реальность. На белом кафеле капала кровь с её собственной руки – на её ладони был лёгкий порез, она не помнила, как его получила.

Она знала одно: нельзя вызывать полицию и говорить обо всём, не подумав. И знала другое – нельзя молчать совсем. Эта двойственность казалась кислородом и штангой одновременно: каждый вдох – риск удара.

Отель, свой и чужой одновременно, жил чужой жизнью. Ресепшн был заполнен деловыми улыбками и деловой вежливостью. Когда Катя спустилась вниз, руки держались за край стола, как за спасательный канат. Она попросила полотенце и сказала, что плохо себя чувствует. «Все в порядке, мисс? Может, врач?» – идеальный, механический тон.