Оправданная жестокость. Танцующий ангел

«Моя жизнь никогда не будет такой, как раньше!». Как часто я это слышала. В кино, в книжках. Красивая фраза, которая, как бы должна так объяснить зрителю, или читателю, чтобы у него даже сомнений не осталось, что жизнь главного героя, точно была другой, точно была не такой, как сейчас, что жизнь изменилась на столько, что даже становится не понятно, а он ли был в той, в прошлой жизни. В той, которая была «до».

Я никогда не понимала, насколько жизнь может быть «до» и «после». Насколько это может быть «я» – прошлая и «я» – настоящая. Насколько та «я» – прошлая «я», может быть не мной.

* * *

Когда я была маленькая, лет десять, наверное, каждое лето меня отправляли в деревню, к бабушке. Я до сих пор помню это время. Это утреннее мычание коров, выгоняемых на пастбище. Местный пастух с пяти утра бредет по главной улице, единственной на которой есть, пусть брусчатая, но всё-таки дорога, и собирает полусонных коров и, бегущих за ними «хвостиком», маленьких бычков. Ничего себе, маленькие! С меня ростом! Но такие смешные – большие черные глаза и мокрый язык, пытающийся облизать моё лицо при каждой нашей встрече.

Коровы, недовольно мыча, вальяжно, как будто делая одолжение, слегка перекачиваясь, выходят из дворов и соединяются в одну длинную колонну, цокающую копытами по брусчатке и позванивая колокольчиками, висящими на шее. Колокольчики у всех разные: большие, с тяжелым, гулким звуком, и маленькие, с тонким и звонким перезвоном. А вечером, когда коровы возвращаются в дом, на вечернюю дойку, каждая хозяйка выходит встречать именно свою, узнав её по не похожему ни на чей другой звон колокольчика.

Бабушка, загнав корову в хлев, ставила под вымя ведро и, громко прикрикивая на неё, доила. Молоко пенилось, и в нём отражалась одинокая тусклая лампочка, висевшая на потолке.

Сколько себя помню, никогда не пила молоко, по мне, так оно противное, но этот ритуал – тусклая лампочка сквозь решетчатую калитку хлева, пенное молоко, переливаемое через марлю в трехлитровые банки, для отстаивания сливок и сметаны – он всегда так занимал меня, что я не могла и пошевелиться, наблюдая за бабушкой, это была какая-то магия, чудо.

Теперь я смотрю на этот граненый стакан с магазинным молоком, воняющим на всю палату. Не могу понять, как, пахнущая свежей травой, большеглазая корова, может давать такую гадость. Сегодня на завтрак молоко, хлеб с маслом и сыром. Надо попросить медсестру, чтобы не носила мне молоко, а лучше стакан воды, но врач говорит, что надо пить молоко. Чтоб кости срастались лучше, нужен кальций. Ерунда, всю жизнь всё как на собаке и без вашего молока.

Инвалидка. Беспомощная кукла! Тебе даже еду приносят в палату. А самое страшное – это утки. Стыдно. Стыдно не мочь сходить в туалет. Стыдно и гадко. Медсестра, выносящая утки. Ей это противно, но она делает вид, что всё в порядке. Наверное, она святая. Ангел.

Ноги на растяжках висят в воздухе. Чешутся. Как же они чешутся. Если бы не этот гипс. Я бы в кровь их расчесала, содрала бы всю кожу, до сломанных костей, стянутых стальными болтами, или как их там? Винты? Болты? Никогда не понимала в чём разница. О, боже, как же они чешутся. Да ещё это молоко. Девушка! Унесите молоко, пожалуйста, а то меня вырвет! Пожалуйста.