Вскрой меня

1993 год. Конец осени.

Сон, сладкий и глубокий, как густой мед, начал растворяться. Он не оборвался резко, а поплыл, поплыл краями, уступая место липкому, неприятному чувству осознанности. Аня не открыла сразу глаза. Она лежала неподвижно, укутанная в одеяло с оленями, и слушала тишину. Вернее, не тишину, а тот особый, спящий звук, что наполняет дом глубокой ночью – невнятное посапывание отца за стеной, скрип натягивающейся деревянной балки, отдаленный гул ветра за окном.

И тут, сквозь этот привычный ночной хор, просочилось нечто иное.

Сначала это было похоже на шуршание мыши за плинтусом. Потом – на шелест переворачиваемых страниц. Но страниц невидимых, во тьме. Аня приоткрыла один глаз. Комната тонула в сизом, почти осязаемом мраке. Тень от высокого шкафа ложилась на пол гигантским гробом, и в этой тени что-то шевелилось.

Нет, не шевелилось. Шептало.

Звук доносился именно оттуда, из-за массивных створок шкафа, за которыми висели родительские пальто и пахло нафталином. Он был очень тихим, едва отличимым от звона в собственных ушах, но от этого не становился менее реальным. Наоборот. Он был настолько тихим, что к нему приходилось прислушиваться всем существом, затаив дыхание, и от этого каждый слог впивался в мозг острыми коготками.

Аня медленно, как преступник, села на кровати. Колени сами подтянулись к подбородку. Холодный ужас, липкий и необъяснимый, пополз по спине мурашками. Она знала этот шепот. Он приходил к ней и раньше, но всегда был невнятным, далеким, как радиопомехи из другой комнаты. Сегодня он был четче. Ближе.

– Анна… – прошелестело из-за шкафа.

Девочка вжалась в изголовье, схватившись за края подушки так, что костяшки пальцев побелели. Голос был не один. Их было много – тонких, шипящих, скрипучих, – но они сливались в один странный, мерзопакостный хор. Он был ласковым, как шипение змеи перед укусом.

– Анна… не бойся…

Она хотела закричать, позвать маму, но горло сжалось тугой пружиной, и воздух не поступал в легкие. Она могла только сидеть и слушать, завороженная, как кролик перед удавом.

– Мы видим тебя, девочка… Мы всегда видим…

Что-то щелкнуло за стенкой. Аня вздрогнула, впиваясь взглядом в щель между шкафом и стеной. Там была кромешная тьма, гуще, чем в остальной комнате. Казалось, эта тьма не просто отсутствовала свет, а была веществом, жидким и плотным.

– Ты слабая, Анна… Ты не сможешь… – шепот стал настойчивее, в нем проскользнула нотка разочарования, и от этого стало еще страшнее. – Но мы подождем… Мы умеем ждать…

По щекам у девочки покатились горячие слезы. Она сглотнула комок в горле, пытаясь найти хоть крупицу мужества.

– Кто… кто вы? – выдохнула она, и ее собственный голос показался ей писком испуганной мыши.

Из-за шкафа послышался тихий, скрипучий смешок, от которого кровь стыла в жилах.

– Мы – тень на стене… Мы – скрип половицы… Мы – шепот в тишине… Мы здесь живем. Давно.

Щель между шкафом и стеной будто бы пошевельнулась. Ане показалось, что тьма в ней заколыхалась, и на миг ей привиделись очертания – не лица, нет, а просто сгустки мрака, у каждого из которых была пара точек, крошечных, как булавочные головки, но невероятно древних и злых. Они смотрели на нее. Десятки глаз. Сотни.

– Скоро придет другая, – прошипел хор, и голоса слились в почти идеальную унисон, словно повторяя заученную мантру. – После тебя… Она будет сильнее. В ее жилах течет та же кровь… но гнева в ней больше. Гнева… и решимости.