Баба Роза против Люси Лоховкиной, или Гонки по спирали

«Распни его! Распни его! Распни!» Разъярённая толпа тыкала растопыренными пальцами прямо в лицо. Ещё мгновение, и насквозь проткнут. Злые какие, но – это же сон! Ефим Панкратыч напрягся и проснулся. Провёл по щеке и ужаснулся, вся ладонь мокрая. Пот липкий, холодный, почти ледяной… Ефим Панкратыч перевернулся на бок, но его трясло. Теперь не уснуть.

– Да угомонись уже ты! – прикрикнула спросонья супруга Ольга Фёдоровна. – Совсем ополоумел.

– Уснёшь тут, – проворчал Ефим Панкратыч и поплёлся на кухню. Посидел, подумал, достал сковородку из холодильника и съел котлету. Почавкал-почавкал, но засовестился. Ночью есть нельзя. Во-первых, вредно, во-вторых, на утро еды не будет. Ольга Фёдоровна самого вместо котлеты съест. Ефим Панкратыч поставил сковородку на место, снова задумался и незаметно задремал. В этот раз он сидел в зале суда. За решёткой. Растопыренные пальцы совались сквозь металлические прутья и снова пытались проткнуть лицо Ефима Панкратыча.

– А ты народ почему не слушаешь? Ты для чего поставлен у власти? Расстрелять его мало! – вопили злые лица, и пальцы росли, росли, превращаясь в гигантские щупальца. Один, особенно вёрткий, с ногтем на мизинце уже коснулся лица Ефима Панкратыча.

– Ой! – крикнул Ефим Панкратыч и проснулся. Перед ним стояла супруга Ольга Фёдоровна, гневная, в ночной сорочке до пят, с вытянутой рукой. Совсем, как древняя патрицианка.

– Да шо ты дёргаешься, как попрыгунчик? – воскликнула Ольга Фёдоровна и всплеснула руками, что означало, супруга пребывает в сильном раздражении. – Сам не спишь, и людям не даёшь!

Несомненно, к «людя́м» Ольга Фёдоровна причислила себя, по ошибке, разумеется, подумал Ефим Панкратыч и покорно поплёлся в спальню. С трудом он дотянул до будильника, и, услышав дребезжащий гром застарелого врага, обрадовался. «Это же надо дожить до такого, чтобы будильник лучшим другом стал», – подумал он и сноровисто засобирался на работу, лишь бы не слышать горластой своей супруги. Но нигде ему покоя не было. Ни дома, ни на работе.

– Ефим, ты за народ? Или, как? – строго спросил охранник Гена, неприкаянно торчавший у двери конторы. Видимо, всю ночь бдел, ничего не пил, не ел, по лицу видно.

– За народ, за народ, как же! – пробурчал Ефим Панкратыч и шустренько проскочил в дверь, лишь бы не вступать в дебаты с Геной. Только уселся за стол, как задребезжал стационарный телефон.

– Ефим Панкратыч, народное доверие дорогого стоит! – пророкотал в трубке грозный баритон. – Чего молчишь? Тебе люди поверили, а ты в кусты!

– Да какие там кусты? – завопил Ефим Панкратыч, но трубка уже отключилась. Баритон пропал.

– Чего уселся? Ноги-то подыми! – проорала прямо в ухо уборщица Зинка. – Людей не любишь. А люди и обидеться могут. Вот возьмут и обидятся. Чего делать-то станешь?

Ефим Панкратыч нервно дёрнулся, но промолчал и покорно поднял ноги, но Зинка упрямо норовила ткнуть его шваброй. Он уворачивался от ударов, а в голове вспыхивали и гасли какие-то отрывочные мысли, больше похожие на вспышки молнии. «Все вы такие! Лишь бы на Голгофу отправить невинного человека. Николая второго тоже упросили начать войну, упрекали, мол, трусоват царь, а чем дело закончилось? Страшно вспомнить. Сначала на пьедестал поднимут, а потом засмеют, опозорят, ославят. Люди такие… Им бы посмеяться над человеком. Другого царя – Павла первого – табакеркой забили. Славили-славили, а потом предали. Да что там цари! Самого Иисуса просили распять. Не просили, требовали! Нееет, не поддамся на ваши уловки!» Ефим Панкратыч ловко вывернулся из-под хищного Зинкиного жеста. Ещё миг, и она бы сунула ему шваброй в ухо, в ухо, в ухо! А ухо, оно одно, то есть, их два, но они сугубо индивидуальные. С одним жить скучно будет, с двумя оно ладнее всё-таки. Ефим Панкратыч проводил задумчивым взглядом согбенную Зинкину спину. «А ведь молодая ещё баба, Зинка, ей бы мужика хорошего, а она туда же, всё в политику лезет!» В тот день приходило к Ефиму Панкратычу много народу, много мыслей, это было какое-то беспорядочное месиво, состоящее из обрывков слов, услышанных по телевизору, раздёрганных образов великих, погибших по воле и разумению собственных подданных, и всё вместе создавало нудный речитатив: «Не лезь, куда не просят-не лезь, куда не просят-не лезь, куда не просят…»