Судья

Вселенная состояла из трех вещей: холода, влаги и запаха. Холод пробирался под кожу, цеплялся за кости, высасывая из них последние остатки тепла, накопленные за день. Влага была повсюду: в виде мелкой, назойливой измороси, сеющейся с низкого свинцового неба; в виде хлюпающей под ногами грязной каши из растаявшего снега, мазута и неведомых городских отходов; в виде вечного конденсата на внутренней стороне оконной рамы заброшенного цеха, который он с некоторой натяжкой называл «ночлегом». А запах… Запах был сложным, многослойным, как дурной сон. Он въелся в одежду, в волосы, в поры. Запах ржавого металла, влажной гнили кирпича, перегара, оставшегося от прошлых постояльцев, и вездесущий, неистребимый кисловатый дух крысиного помета.

Он сидел на корточках у небольшого, слепленного из ржавых бочек и старой трубы очага. Внутри тлели несколько щепок, подобранных у разобранного забора, и пара брикетов прессованного угля, добытых с риском для жизни на ближайшей промзоне. Огонь был слабым, больше дымным, чем жарким, но он хоть как-то отсекал промозглую тьму огромного помещения, создавая иллюзию уюта. Иллюзию жизни.

Его звали Артем. Когда-то. Сейчас имени не было. Было тело, требующее пищи и тепла, и сознание, старательно избегающее любых мыслей, кроме самых примитивных: где найти еду, где найти сухое место, как пережить эту ночь. Прошлое было отрубленным – он иногда чувствовал фантомную боль в том месте, где оно когда-то было прикреплено, но видеть его не хотел.

Он помешивал жесткой рукой в жестяной банке, стоявшей на углях. Внутри варилась некая похлебка: пара картофелин, украденных с овощной базы, половинка луковицы и брикет дешевой лапши быстрого приготовления, найденный в мусорном баке у вокзала – кто-то не доел, осталось больше половины. Роскошь. Аромат бульонной основы перебивал все остальные запахи, и он, закрыв глаза, вдыхал его, как некогда вдыхал аромат дорогого кофе в своем кабинете.

Кабинете. Следователя. Дела.

Мысли рванулись туда, куда им было запрещено. Он резко встряхнул головой, словно отгоняя назойливую муху. Не сейчас. Нельзя.

Он сосредоточился на звуках. Кап-кап-кап – вода сочилась через дыру в потолке где-то в дальнем углу цеха. Шуршание – наверное, крысы. Где-то далеко, за стенами изъеденного временем кирпича, гудел город. Ночной мегаполис. Мир, который жил своей жизнью, мириадами огней, людьми, спешащими по своим делам, по своим домам. Он был от этого мира отшнурован. Как пробка, брошенная в океан. Его носило по воле течений, и ему было все равно.

Похлебка начала булькать. Он снял банку с огня, обжег пальцы, привыкшие уже к грубым воздействиям, и отставил в сторону, чтобы остыла. Потянулся к старой, помятой фляге, стоявшей у его ног. Воды там уже почти не было. Придется идти.

Это был его ритуал. Ночной поход к колонке, что торчала, как ржавый палец, из земли на окраине промзоны. Путь неблизкий, идти надо было через лабиринт полуразрушенных цехов, мимо спящих бомжей, которые могли быть и агрессивными, и мимо сторожей, которые изредка наведывались с проверкой. Но жажда была сильнее инстинкта самосохранения.

Он потушил тлеющие угли, засыпав их горстью мокрой грязи с пола. Тьма нахлынула мгновенно, абсолютная, слепая. Он знал каждую щель, каждый выступ в этом помещении, каждый шаг к выходу. Движения его были выверенными, экономичными. Он не жил здесь, он занимал эту территорию, как зверь занимает логово.