Рассказы бабушки Луши

(Записано со слов Лукерьи Капитоновны Лютовой Николаем Куланиным в Москве зимой 1978/79 г.г.)

Мама уходила на работу рано. Запрёт она нас, и мы – такие вот створочки, – заползаем на поленницу, а меньших, Натальку и Анютку, оставим на полу. Вот мы двое, я да Манька, летом и сидим на поленнице. Тут, бывало, тётка Анна бежит, которая коров доила: “Ой, что ты Лушка, ведь вы упадете! Давайте, уходите, уходите, а я запру вам эту створку…” Добрая была женщина, много у нее ребят было…

Тогда мама ходила в найме жать. Вечером скажет: “Я, робёнки, уйду нынче в Софиевку”, – место так называлось, усадьба там. Уйдёт. Оставлен кусок хлеба. Уйдёт – не слышим и придёт – не слышим. Тётка Анна коров подоит, себе возьмёт и нам на стол нацедит – горшок или там сколь (а мы еще спим, не знаем, когда это чего делается). Встанем, это молоко поедим, хлеб. Тут и всё.

Одно время мы на скотном дворе жили, где мама работала: видно, пришлось ей взять нас туда. На дворе отгорожена изба, страшная – длинная такая, два оконца. Телята ходят, плачут, нас лижут, мы их ласкаем… А тут и четыре котла стоят четырёхведёрные на станке, кипят. Пар, ничего не видно, с улицы в окошко воду подают. А там к скоту дверь всё время открывают. Мама изогнётся так – дверь приоткрыта – крикнет: “Сидите, робёнки, я скоро приду!” – на дойку пойдёт. Утром кухарка Таня соберёт маме в подол: “На, Миропея, пусть робёнки съедят”, – всякие окуски.

Оставят нас в этой избе долгой и уйдут. Когда разве Таня зайдёт, сунет по куску хлеба: “Поешьте хоть…” Вечера долгие, а огня не было ничего – только коптилочка маленькая. Ночью мы тоже одни – мать уходила: корова телится, ли ещё какая работа.

А нам – как сейчас я эту кровать вижу – стульчики поставили (“Пусть, Миропея, твои ребятёнки тут живут”), просто дрова взяли, поставили, досками обили, поперёк досками застелили – вот и кровать. Не знаю, кто нас утром будил… Проснёмся – на столе брюква да молоко. Мама придёт – уйдёт, и опять мы одни. Сидим, ревём без матери.

Видишь, мама прежде жила в отцовом доме, в Березнике. Я там и родилась. Уж барщина отменена была, а вот полдеревни долгоруковские, а полдеревни позняковские, князь Позняков был… вот… – ак уж и не было никакого князя! – только так, кличка была. А мама – они работали на Долгорукого, – дак это она ещё девкой была… они в этом конце жили. У них, подожди, сколь же дней-то работали? – сколь-то давалось дней и на свою работу. А там только одно воскресенье давалось, у Позняковых.

А потом уж она вышла, а муж её отступился ли, умер ли, погиб ли, – Бог его знает! – мы малы были, так его никто не видал… каким-то управляющим у барочников был, дак я ведь не помню… Ну, а тут брат женился, и маме в отцов дом дороги уже не было. А как пришла наниматься – работай, коли хочешь, – так из-за хлеба… Вот как жили, голубчик…

У леса нас оставляли. Мать покажет: “Дальше этой кочки не ходите… Ты смотри тут”, – мне скажет, я постарше была. И уйдёт.

Мы в околосье наиграемся, тут и спим. Мы и пили, и ели у кочки; тут идут за ягодами – кто-то кусок хлеба даст, кто-то доброе слово скажет (мать придёт скоро ваша, мол, ждите)… А она как заухает, – сильная была женщина: “Робёнки! Иду к вам!”, – кричит издалёка…

А у нас там ягод-то, ой! Голубики и другой ягоды… Болото было, Чистое называлось. До него вот ходили…