Ромашковое поле

Пролог. Клубок

Жара стояла такая, что воздух над крышами низких деревенских домов колыхался, словно прозрачный полог. Июль 2025-го года был щедр на солнце. Валия Акрамовна, невысокая, худенькая, словно склеенная из птичьих косточек, сидела на скамейке у своего дома. На коленях у нее лежал мягкий, пушистый клубок шерсти цвета спелой вишни.

Пальцы, изрезанные глубокими морщинами, похожими на старые карты, двигались легко и привычно. Спицы пощелкивали, рождая ровную, плотную вязку. Она вязала носки внучке в Волгоград. Зять говорил, там бывают холодные зимы.

Шерсть была мягкой, послушной, дорогой. Купленной в магазине в райцентре – Целинном. Валия Акрамовна закрыла глаза, и пальцы сами вспомнили другую пряжу. Жесткую, колючую, из старых, распущенных бабушкиных варежек и носков. Ту, что приходилось сматывать в клубок долгими зимними вечерами при свете коптилки. Тот клубок вечно цеплялся, путался, был похож на ее тогдашнюю жизнь – клубок из голода, холода и обид.

Она провела ладонью по гладкой нити. Как все изменилось. Та, старая, колючая пряжа была похожа на ее детство: неудобное, царапающееся, собранное из обносков. А эта… эта была похожа на ее старость. Теплая, ровная, предсказуемая. И то, и другое было ее жизнью. Одну распустили, из другой она вязала новое.

Из телефонной трубки, поставленной на режим громкой связи и лежащей рядом на скамейке, доносился голос дочери.

– Мам, ты не представляешь, какая тут у нас духота! Пятьдесят градусов! Как ты там?

– Я-то хорошо, – тихо ответила Валия Акрамовна, глядя на свое ромашковое поле у калитки. – А у нас сегодня роса была. Прохладно. И ромашки распустились.

Она не сказала дочери, что эти ромашки для нее – как страницы дневника. Глядя на их белые венчики и солнечные сердца, она перелистывала всю свою жизнь. Самую трудную и самую счастливую книгу, которую ей довелось прочесть.

– Ладно, мам, бегу, Саша зовёт. Целую крепко-крепко!

– Иди, иди, родная.

Связь прервалась. Валия Акрамовна отложила вязку и пошла в дом. Подошла там к красивому кованому почтовому ящику, который ей смастерил сын-сварщик. Достала пачку писем. Одни – от дочери, распечатанные на принтере, но всегда с парой строчек, написанных от руки внучкой. Другие – от сыновей, с фотографиями.

…Она хранила их все: длинные, напечатанные письма от дочери из Ставрополья, смайлики и рисунки внучки на полях; короткие, деловые весточки от сыновей; и аккуратные, с округлым почерком конверты от младшего брата, Сабира, который, как и она, остался в Курганской области, но в другом районе. «Сабир-бай», – с теплой улыбкой думала она, вспоминая, каким худым и вечно голодным мальчишкой он был.

Она села за старый кухонный стол, пахнущий хлебом и сушеным зверобоем, и потянулась к самому толстому конверту. От дочери, из Ставрополья. Внутри, среди распечатанных листов, лежала засушенная ромашка. Не полевая, а садовая, крупная. Дочь писала: «Мама, это с нашей дачи. Выросла прямо среди петуний, сама. Наверное, твоего поля ягода».

Валия Акрамовна улыбнулась. Дочь шутила, а в шутке этой была глубокая правда. Ее поле, поле ее жизни, давало всходы по России. В Ставрополье, на Южном Урале…

Она взяла ромашку, положила ее на ладонь. Она была хрупкой, почти невесомой. Как когда-то в далеком детстве, которое осталось там, в пятидесятых, в другой жизни. В жизни с земляным полом.