Дарьюшка, из последних сил напрягла слабенькие ручки, но вытянула таки ведро из колодца. Больше всего она боялась, когда мать посылала ее по воду, журавель был огромным, цепь тяжелая, и ей всегда казалось, что однажды этот страшный колодец подхватит ее своими цепями и сбросит вниз, туда где таинственно отсвечивает темная вода. Но он, журавель этот, жалел девочку, не трогал, и, вздохнув с облегчением, она тянула на себя ведро, с трудом ставила его на мокрую, обледенелую лавку, скользя маленькими калошками, упиралась коленями в сруб, и переливала воду в свое ведерко, стараясь не плескать. А потом ставила его на санки и тихонечко, плавно, не дергая везла ведро к дому, хорошо было близко, три двора всего. Но все равно расплескивала, конечно, мать поджимала губы, но молчала, боялась отца. А папаня не любил, когда мама отправляла Дарьюшку за водой, но и не перечил – жена сама знает, как девок воспитывать. Вмешайся, запрети – девки вырастут баловаными, наделают бед. Пусть их, сами разберутся.
Анастасия сняла ведро с санок, внимательно оглядела вжавшую голову в плечи Дарьюшку, хмыкнула
– Стоишь, как теля глупая. Иди, яйца глянь. Да Машу покликай, в коровнике она.
Анастасия хозяйство вела справно. Двух воспитывала мужику, да только одну удачную. Мария, старшая, хорошо удалась, пятнадцать еще, а ребята заглядываются – высокая, стройная, грудки уже вовсю платьишко обтягивает, да какие грудки – то. Прямо, как у матери были, красоты необыкновенной, хоть рюмку ставь, не упадет. Коса ниже попы, а как распустит, так волосы волной, гребень не прочешет, вязнет. Правда, ленива, конечно, все в зеркало смотрится, но у матери не забалуешь, чуть что – на колени, да на горох. В церковь зато ходить любит, все стоит у Божьей Матери, губенками розовыми молитвы шепчет, женихов просит, не иначе. Да такой и просить не надо, женихов от калитки граблями не отгонишь, так и лезут, окаянные. Короче, хороша девка, долго не засидится, только не прогадать бы с мужем, хорошего надо. А вот младшая…
Анастасия отвлеклась от своих мыслей, глянула в окошко – по тропинке между двумя сугробами, поднимающимися до крыш сараев, петляла, как заяц младшая. Не заяц – кролик серенький. Вот ведь…Как у такой матери и такого отца такая мышь уродилась! Горе…
Анастасия подошла к зеркалу, подняла точеные руки, поправляя тяжелый узел русых волос, туго заправленный в шлычку. Даже шлычка красила женщину – темно синяя, расшитая парчовыми нитками, она подчеркивала тяжесть плотного узла и нежную, хрупкую шею. Анастасия была очень хороша. Даже сейчас, уж две дочери, а как молодка. Брови вразлет, губы полные, сочные, кожа упругая да румяная, а уж фигура – любой девушке фору даст. Даже Маша с завистью заглядывалась на мать, когда они мылись в бане, а Дарьюшка, та вообще пряталась за лавкой, как облезлый цыпленок, тот, что вылупился неудачно, да так и бродит с присохшей к перьям корявой пленкой. Петр любил жену, как сумасшедший. Слова ей никогда противного не скажет, подарками задаривает, и вот только не любил, хмурил брови, когда жена нападала на младшенькую. Этого хватало, Анастасия прекращала выпады, ну, хотя бы до следующего раза.
– Маааам! Молоко куда? На холод или томить будешь?
Анастасия забрала у румяной Маши подойник, кивнула на кастрюлю.
