Петухов и Щи-вселенная

Воздух в комнате 305 общежития №3 был густым, липким и обладал вкусом. Вкусом старого линолеума, подгоревшего десятилетия назад и смирившегося со своей участью, мгновенной лапши «Доширак» с сомнительным куриным ароматизатором и сладковатым дыханием юношеского пота, смешанного с пылью с обложек зачитанных до дыр учебников. В этом воздухе висела тихая, никому не нужная надежда, которая к четвергу обычно испарялась, оставляя после себя лишь апатию.

Вася Петухов, вжавшись в старенькое кожзамное кресло, с тоской смотрел на мерцающий экран монитора. Его живот издавал звуки, похожие на скрежет шестерней в механизме, который вот-вот рассыплется от ржавчины и небрежного обращения. Последние пятьсот рублей, вместо того чтобы превратиться в недельный запас макарон и тушёнки – этот неприкосновенный стратегический запас выживальщика, – стали новенькой механической клавиатурой с синей подсветкой. Она сейчас лежала на столе, такая же блестящая и бесполезная, как крылья у страуса. Голод был не метафорой, а физической реальностью, сосущей под ложечкой, тупой и навязчивой болью, от которой не спасали даже литры горячей воды из чайника.

Спасение, как это часто и бывает в самых лучших историях, приехало на старенькой «девятке» цвета «выцветшая надежда» и было одето в пуховый платок с выбивающимися седыми прядями и потертый ватник, невзирая на календарную весну за окном. Бабушка, Анна Степановна Петухова, пахшая дымком печки, свежей зеленью и чем-то неуловимо родным, ворвалась в его затхлое царство, словно луч света в темное царство.

– Васенька, костьми легла, а до тебя доехала! – возвестила она, водружая на заляпанный макаронными пятнами и кругами от чашек стол гигантскую, ещё тёплую, заботливо укутанную в полотенце кастрюлю. Звук её голоса был похож на скрип старого, но добротного дерева. – Чтобы всё! До дна! Мужчина растешь, силы нужны! У тебя тут, сынок, пахнет голодом и тоской. Сейчас бабка всё исправит.

Под крышкой, которая приподнялась с соблазнительным шипением, таилось самое настоящее сокровище: наваристые, густые, в жирной янтарной плёнке щи, с плавающими там, как острова счастья в океане насыщения, кусками, тающими во рту говядины, с картошечкой, разваристой до нежности, капустой, пропитанной всеми соками, и ароматным пучком укропа. Рядом скромно притулилась баночка домашней сметаны, густой, как северный снег в разгар метели, белой и нетронутой.

Счастье Васи, как и всё истинно ценное в этом мире, длилось ровно три минуты. Пока он, умиленный и растроганный, отвлекался на разговор с вахтёршей тётей Людой – женщиной с лицом битком, хранившим отпечаток всех студенческих поколений, и сердцем из чистого, хоть и слегка засаленного жизнью, золота, – по общаге со скоростью низкочастотного гудения разнёсся зов плоти: «У Петухова ЖРАТВА!». Тётя Люда на секунду замерла, её глаза, обычно добрые и уставшие, странно блеснули холодным, почти стеклянным блеском, и она произнесла слишком уж ровным, механическим голосом, без привычной хрипотцы от «Беломора»: «Анна Степановна, проходите, ваш внученька вас заждался. Его биометрические показатели сигнализируют о остром дефиците нутриентов». Вася тогда, оглушённый запахом щей и бабушкиной любовью, не придал этому значения, списав на странную вахтёрскую поэзию.