Последняя теорема Пифагора

Пролог: Танец скелетов под джаз умирающего города

Сначала пахло дымом. Потом – паленым мясом. А потом, когда города вымерли и трубы перестали дымить, мир начал пахнуть тишиной. И ржавчиной. И медленно вызревающим в бетонных джунглях безумием.

Те первые дни были простыми, как кулак, и ясными, как лезвие. Либо ты бежишь, либо тебя едят. Либо ты прячешься, либо становишься частью стаи. Мы научились различать их поступь по асфальту – этот мерзкий, шаркающий звук, звук волочащихся за собой несбывшихся надежд и оборванных жизней. Мы научились стрелять в голову. Это было просто. Удобно. Почти успокаивающе своей простотой.

Я помню одну из первых ночей в «Ковчеге». Мы стояли на опорной вышке, смотрели на город, утонувший во тьме, разорванной лишь аварийными проблесками да одинокими пожарами. И они были там. Внизу. Тени, копошащиеся в прахе цивилизации. Капитан, человек с лицом из потрескавшейся глины, хрипло усмехнулся:

– Смотри, Торн. Как термиты. Тупые, голодные термиты. Только и знают, что жрать да множиться.

Я молчал. Я смотрел. Да, они были похожи на термитов. Но даже термиты следуют логике, ритму, плану. А в этих движениях… в них была не просто тупая жажда. В них была какая-то своя, извращенная, непостижимая цель.

Потом пошли слухи. Сначала тихие, потом все громче. Не просто «они идут». А «они строятся». Не просто «они убили». А «они выложили из кишок лейтенанта какой-то узор». Мы отмахивались. Считали это бредом выживших, чей рассудок не выдержал напора кошмара.

Но однажды я увидел сам. Небольшая группа их на перекрестке. Они не просто брели. Они… кружились. Медленно, неуклюже, сталкиваясь друг с другом, но снова и снова возвращаясь в некий общий ритм. Как шестеренки с сорванной резьбой, пытающиеся провернуть неведомый механизм. Один из них, тот, что был когда-то почтальоном, в своей изодранной синей униформе, бил кулаком в стену. Не хаотично. А с мерным, монотонным стуком. Стук. Пауза. Стук-стук. Пауза. Стук.

Это был не призывный клич. Это было тиканье часов на руке у трупа.

В тот вечер я записал в свой журнал: «Наблюдал аномалию группового поведения. Возможно, остаточные рефлексы? Или нечто большее?» Капитан, прочитав это, хлопнул меня по плечу так, что я чуть не свалился.

– Хватит мозги парить, Торн! – просипел он, и от его дыхания пахло дешевым виски и отчаянием. – Они тупые твари. Всё. Точка. Не ищи смысла в том, что его не имеет. А то сойдешь с ума.

Но я уже сходил. Я уже видел трещину в простом и удобном мире, где есть только «мы» и «они». И из той трещины на меня смотрело Нечто. Нечто, что не было ни живым, ни мертвым. Нечто, что что-то замышляло.

И тикало. Тикало в такт стуку костяных пальцев по стеклу моего окна.

Часть первая: Узоры из праха

Так кончился мир. Тихо. Не с грохотом марсианских треножников, не с вспышкой атомного света – он истек, как истёк бы песок из перевернутых песочных часов. Тихий шелест. Последний выдох. И теперь мы здесь, в этом железном чреве, что зовётся «Ковчег», прислушиваемся к скрежету по ту сторону брони. Скребутся. Всегда скребутся.

Я – Элиас Торн. Когда-то я был нейробиологом. Теперь я – хронист апокалипсиса, архивариус конца света. Моя лаборатория располагается в самом хвосте «Ковчега», в бывшем герметичном машинном отсеке, отгороженном от остального мира стальной дверью с глазком. Это небольшое, промозглое помещение, больше похожее на склеп, чем на научный центр. Воздух в нем спертый, пропахшим озоном от древней аппаратуры, пылью и вечным страхом, который, кажется, въелся в самые стены. Основное пространство занимают груды оборудования, сваренные и скрученные моими руками в жутковатые гирлянды. Вся моя жизнь сводится к этим двум-трем десяткам квадратных метров, заваленным схемами, журналами и безумными надеждами.. И я внутри. А мои подопытные – они снаружи.