Венецiанская утопленница

Холст обрывается, грубо обрезанный.

Старый рисунок, давно часом съеденный, – служит теперь ширмой в комнате, где слишком много бывает мужчин.

Ночь над Чемульпо разрывает девичий визг.

Корабли на приколе отвечают долгим гудком пожарной тревоги.

Лай откормленных собак будит корейский порт.

Цветник госпожи Дома Пионов покидает заведение в спешке. На землю сыплются лепестки пламени.

Аромат пожара приманивает жужжащих тележками мародёров.

Шлюхи с зарёванным гримом тянут копченый скарб на горбу. Под светом газового фонаря утончённые бутоны Дома Пионов распускаются придорожными сорняками.

Алая роза расцветает над городом – вспыхивает черепица на кровле пагоды.

Треск!

Жар.

Вой госпожи, потерявшей бордель, – лучший из худших в Азии. Злые шутки посетителей на всех европейских языках.

Звон каланчи.

Пожарная команда тянет брезентовые рукава и любуется заревом.

На землю ложится тень чернее вороньего крыла —

на крыше, объятой пламенем, стоит человек —

моряк российского военного флота —

Чай Готтофф,

тщетно пытается раскурить китайскую трубку от тлеющего рукава.

Он, очевидно, пьян, но факт игнорирует.

Ветер треплет его фигуру. Огненный шторм рисует ему кроваво-золотые крылья за спиной. Люцифер в аду грызёт ногти от зависти.

Моряк возносится одним шагом в пустоту, в которой отчётливо видит трап в небо, и летит вниз.

Девушки на земле визжат и широко открывают глаза, чтобы впитать каждый миг падения русского.

Земля свистит в лицо Готтоффу. Он всё ещё пытается раскурить трубку.

После полуденного ливня земля мягка, ровно настолько, чтобы моряк не умер от удара сразу.

– Живой! – слышит Готтофф свой собственный голос и через мгновение глохнет от хруста коленных суставов.

Зрители не спешат на помощь. Хозяйка указывает на Готтоффа полицейским как на поджигателя.

Готтофф на операционном столе. Керосиновые лампы качаются под потолком. Черти пляшут вокруг стола с ножами и пилами. Лица прячут за белыми масками. Один из них наклоняется к лицу моряка и медленно выцеживает по слогам:

– Служить хотите? Дальше? На флоте?

– Нет, – шепчет ему Готтофф, не имея сил лгать.

– Ну-с…

Доктор терзает ноги ланцетом, как чайка раненую нерпу клювом.

Чай хотел что-то спросить, но это что-то куда-то пропало… и он заглянул под стол в его поисках, но там было только море, бескрайнее синее-синее, чёрное море…

Готтофф уснул первый раз на этой неделе тихим сном.

Пять дней спустя Чай выслушал приказ о своей демобилизации, затем подтянул одеяло до подбородка и нашёл свои ноги там же, где и всегда, в бинтах и гипсе.

– Я в детстве тоже всегда коленки бил.

Унтер, зачитавший приказ, поддержал разговор:

– Хотели отнять ноги, да доктор молодой настоял оставить. Ты подумай, надо они тебе?

– Подумаю, – пообещал Готтофф.

Унтер наклонился и вытянул из-под койки, на которой лежал Чай, деревянную тачку без бортов, на низком ходу, с каучуковыми колёсами.

– Езжай домой. Более ты не ходок. Ноги у тебя теперь только для формы, содержания в них никакого. Сам потом попросишь отрезать, да только с тебя уже тогда меньше десяти рублей не возьмут.