Вода, память которой темна…

Болотный шепот маживеловой дуги

Глава 1: Гнилые объятия

Маживелова Дуга. Само название висело в воздухе, тяжелое и чуждое, как заклинание, позабытое в глухих веках. Оно принадлежало месту, затерянному среди бескрайних, зловонных болот, что охватили деревушку гнилыми, ненасытными объятиями. Воздух здесь был не воздухом, а густым бульоном из испарений трясины, вечной сырости и чего-то еще – чего-то древнего, что пропитывало каждую щель, каждую пору, каждый вздох. Он ложился на язык привкусом гнили и медной монеты, вязким, как слюна больного зверя.

Единственной нитью, связывавшей Дугу с тем, что жители смутно именовали «внешним миром», была узкая, вязкая гать. Не дорога, а скорее жалкая попытка дороги, постоянно тонущая в молочных, нерассеивающихся туманах. Даже в самый ясный полдень солнце было лишь бледным диском за пеленой, не дающим тепла, только усугубляющим ощущение сырого плена. По обеим сторонам этой тропы в никуда, словно мрачные, недремлющие стражи порога иного, гораздо более древнего и недоброго мира, высились непроходимые заросли маживельника.

Этот кустарник был древним и зловещим. Не просто растением, а неким органическим памятником отчаянию. Его стволы, черные, словно обугленные временем и самой трясиной, корявыми щупальцами уходили в топь, сливаясь с ней в вечном, мерзком симбиозе. Вечно влажные, липкие иглы, острые как иглы дикобраза, но гибкие и цепкие, как змеи, источали тяжелый, одурманивающий смолистый запах. Этот запах – густой, приторный, навязчивый – смешивался с миазмами болота, создавая неповторимый, удушливый «аромат» Дуги. Он въедался в одежду, в волосы, в стены хибар, становился частью человека. В деревне поговаривали, шепотом, боясь, что кусты услышат, что корни маживельника тянутся прямиком к костям утонувших, высасывая из них последние капли страха и отчаяния, питаясь ими. И что иглы – это не листья вовсе, а окаменевшие слезы тех, кого болото взяло навсегда.

Жизнь в Дуге текла вяло, покорно, словно в ожидании неизбежного конца, который давно уже стал частью бытия, как смена дня и ночи, только гораздо медленнее и мучительнее. Движения людей были замедленны, разговоры – редки и обрывисты, взгляды – устремлены куда-то внутрь или в мутную гладь болота, но никогда – вверх, к небу. Небо здесь казалось таким же чужим, как и далекий «внешний мир».

Старик Ермил, его спина сгорблена не столько годами, сколько вечной тяжестью здешнего воздуха, сидел на скрипучем, гнилом помостике у начала гати. Рядом валялась короткая, обвязанная грязной тряпкой палка – символ его «должности» сторожа гати. Он не столько сторожил, сколько наблюдал, как тропа медленно исчезает в молочной пустоте. Его тусклые глаза были почти слиты с туманом по цвету.

Из тумана, едва различимый, медленно выплыл силуэт. Походка была неуверенной, шатающейся – чужак. Молодой парень, лицо бледное, испуганное, одежда городского покроя, но уже пропитанная болотной грязью и тем самым смолистым запахом. Он подошел ближе, закашлялся, пытаясь прочистить горло от липкой влаги.

– Эй… дед? – голос чужака сорвался, звучал чужим и громким в этой гнетущей тишине.

– Это… это Маживелова Дуга?

Ермил медленно, будто с огромным усилием, повернул голову. Его взгляд скользнул по парню без интереса.