Холодный ветер рванул между домов, поднимая бумажки и листву. Он повернулся – и мир сжался до размеров ледяной иглы, вонзившейся мне прямо в сознание. Это был я.
Тот же потертый шарф, те же нелепо торчащие вихры из-под шапки, даже царапина на подбородке, которую я получил вчера, бреясь. Но лицо… Лицо было моим, и в этом была леденящая душу неправильность. Оно не отражало моего ужаса, не дрогнуло ни одним мускулом. Глаза смотрели сквозь меня, пустые, как окна заброшенного дома на окраине. И они были чуть темнее моих. Как будто кто-то вылил в них тушь.
– Ты… – выдохнул я, и мой собственный голос показался мне чужим, писклявым. – Кто ты?
Уголки его губ – моих губ – дрогнули. Не в улыбку. Скорее, в гримасе, которую делает лицо, когда пытается вспомнить что-то давно забытое и ненужное. Он не ответил. Его взгляд медленно, с неживой плавностью, скользнул вниз, к моим рукам, сжатым в кулаки. И тут я заметил первое несоответствие.
На его правой руке, на мизинце, не было кольца. Моего кольца, подарка бабушки, которое я никогда не снимал с детства. На его месте была лишь тонкая белая полоска незагоревшей кожи.
– Откуда ты? Что это? – Голос сорвался на крик, но он лишь покачал головой. Движение было неестественно плавным, как у марионетки, у которой ослабли нити. И в этот момент ветер снова рванул, сильнее прежнего. Листва закружилась вихрем вокруг нас. Мой шарф трепыхался, натягиваясь на шее. Его шарф… его шарф оставался неподвижным. Ни единой складки не дрогнуло на грубой ткани. Как будто он существовал в другом потоке воздуха, в другой реальности.
Он поднял руку – не мою руку, слишком медленную, слишком плавную – и указал пальцем куда-то за мою спину. Я невольно обернулся. Ничего. Пустая улица, фонарь, мигающий через два. Когда я резко повернулся обратно, он стоял уже в полушаге от меня. Близко. Слишком близко. Я почувствовал не холод, а… отсутствие тепла. Как от стоящей рядом статуи зимой.
Его лицо было теперь в сантиметрах от моего. Те же морщинки у глаз, тот же шрам на брови. Но кожа казалась восковой, неживой. И запах… слабый, едва уловимый запах старой пыли и чего-то горького, как миндаль.
– Говори же! – прошипел я, отступая. Он не двинулся с места. Его пустые темные глаза впились в меня с нечеловеческой сосредоточенностью. Казалось, он не видит меня, а сканирует. Изучает. Как энтомолог – редкого жука.
Он открыл рот. Я напрягся, ожидая услышать свой голос. Но из его глотки вырвался лишь хриплый, сухой звук, похожий на шелест пересыпаемого песка. Ни слова. Ни крика. Только этот жуткий, безжизненный шорох.
И тогда он начал… растворяться.
Не исчезать резко. Нет. Края его силуэта стали терять четкость, как картинка на старом телевизоре с плохой антенной. Контуры пальцев поплыли, сливаясь с серым воздухом сумерек. Лицо, мое лицо, стало прозрачным, сквозь него проступил тусклый свет фонаря. Оно теряло цвет, становясь серой тенью, негативом меня самого.
Я застыл, парализованный ужасом, не веря своим глазам. Он не отводил своего темного, пустого взгляда. Даже когда его тело стало похоже на дымку, когда сквозь него я уже видел кирпичную стену дома напротив, эти глаза все еще висели в воздухе – две черные, бездонные точки.
Последним исчез рот. Он снова открылся в той же беззвучной гримасе, издав последний, протяжный шелест, похожий на вздох заброшенного чердака. И следом растаяли глаза. Две черные дыры сжались в точки и погасли, как угольки.
