Красное каление. Том второй. Может крылья сложишь

       «… Вместо обещанного лжеучителями нового общественного строения – кровавая распря строителей, вместо мира и братства народов – смешение языков и ожесточенная ненависть братьев. Люди, забывшие Бога, как голодные волки бросаются друг на друга. Происходит всеобщее затемнение совести и разума…»

Из Послания Священного Собора Православной Российской Церкви 11 ноября 1917 года.

                Глава первая

                «…Дзинь – бом-м-м, дзинь – бом-м-м!.. Дзинь – бом-м-м, дзинь – бом-м-м! Бом-м-м… Бом-м…» -далеко-далеко над широкой степью, над такими знакомыми с самого раннего детства и теперь наглухо засыпанными глубоким снегом окрестностями, над редкими,  едва чернеющими в пологих балочках  кудрявыми терновыми кущами, над полями да лугами – ох, и далеко- ж разносится по всей округе веселый кузнечный перестук!

      -Т-пру-у-у!.., – Гришка натянул поводья, придерживая разгоряченного Воронка, широко усмехнулся,  топорща совсем недавно отрощенные редкие усы. Спрыгнул с коня, снял сноровисто отяжелевшую папаху, в пояс низко, чуть картинно,  поклонился родной земле. «… Дзинь – бум-м-м! … Дзинь – бум-м-м!» Первый удар, тонкий да пронзительный – это, известно,  папаша ладит, правит своим легким молотком, указывает молотобойцу.  Второй удар, гулкий и низкий – это его, молотобоя,  тяжелого молота голос, туда, где указано папашей бьет, по красному и податливому, как  мартовская прибрежная лоза, железу.

«Кого же батя ныне в молотобоях-то…  держить?» – хитрой лисой промелькнула вдруг мысль.

Гришка усмехнулся, качнул головой, сладко зажмурил глаза и ясно себе представил, как теперь в жаркой, пропахшей дымом да едкой окалиной  кузне, голые по пояс, в замызганных кожаных фартуках, черные от сажи, как те черти, изредка незлобно матюкаясь  и часто схаркивая ту же прилипучую сажу, работают  его папаша с подручным. « Боронки, небось, шлепають… Дело-то  ить… к весне идеть…», -решил он про себя , взглянул на небо, нахмурился, натянул на чубатую голову папаху, поправил порядком разбитое седло, подтянул подпругу на мокром животе жеребца и снова вскочил на Воронка, слегка его пришпорил и легкой рысью направился вниз с бугра, туда, где под старой разлапистой акацией издавна притулилась над овражком хуторская кузница.

Перестук вдруг смолк. Гришка спешился, как старого друга отчего-то ласково погладил ладонью толстый зализанный сук, усмехнулся и ловко закинул на него повод, затянув его потуже так, что воловья кожа щедро выдавила из себя зеленые капли влаги. «Видать, сели полдничать. А тут вам и… гости!…».

Войдя через раскрытую дверь с яркого морозного дня в полутемную кузницу, Гришка в сутулом, бородатом человеке, сидящем на старой, такой знакомой ему с самого мальства, закопченной колоде, тут же угадал родную фигуру отца. Больше в кузнице никого не было.

Панкрат Кузьмич, подняв забитые сажей глаза, в сумраке кузнечном сперва не узнал в вошедшем статном военном своего сына, которого не видел с прошлой весны и не получал о нем никаких вестей, ибо до последних дней и окрестности Целины, и весь Донской край находились в глубоком тылу деникинских войск. Гришка, широко шагнувши вглубь помещения, сам крепко обнял старика:

– Ну и… здравствуйте, папаша!

У того и дух сперло, потемнело в глазах. Выдавил только: