«Рыжая вдовушка»

– Ваше заключение совершенно верно, мой дорогой Уотсон, – сказал вдруг Шерлок Холмс. – Убожество жизни и нищета являются естественной средой, порождающей преступления с применением насилия.[1]

– Именно так, – закивал я. – Мне как раз пришло в голову, что…

Но тут я осекся, в изумлении глядя на него.

– Бог ты мой, Холмс! – воскликнул я затем. – Это, право, уже чересчур! Как вам удалось проникнуть в мои сиюминутные мысли?

Мой друг глубже откинулся в кресле, сложил кончики пальцев рук вместе и внимательно оглядел меня из-под тяжелых, низко свисавших век.

– Вероятно, я бы добился более справедливой оценки своих скромных способностей, отказавшись отвечать на ваш вопрос, – сказал он с суховатой усмешкой. – У вас ведь уже отчасти выработалась привычка, Уотсон, скрывать собственное неумение различать очевидное за небрежной манерой воспринимать затем мои объяснения как цепочку легких, но вполне логичных рассуждений.

– И все равно я не понимаю, как цепочка логичных рассуждений дала вам возможность проследить за ходом моего мыслительного процесса, – отозвался я, несколько уязвленный его высокомерием.

– В этом опять-таки не было ничего сложного. Я просто наблюдал за вами последние несколько минут. Выражение вашего лица оставалось вполне безмятежным, пока, осматривая комнату, вы не наткнулись взглядом на одну из книжных полок, а точнее, на «Отверженных» Виктора Гюго – то есть на книгу, которая произвела на вас столь сильное впечатление, когда вы прочитали ее в прошлом году. Судя по полуприкрывшимся затем глазам, вами овладела задумчивость, и вы явно стали снова перебирать в уме перипетии этой потрясающей саги о людских страданиях. Потом ваш взгляд устремился сначала за окно, сквозь которое сейчас можно видеть только падающий снег, серое небо и невзрачные промерзшие крыши соседних домов, и, медленно переместившись к полке над камином, уткнулся в лежащий там перочинный нож, служащий мне для накалывания писем, оставшихся пока без ответа. Ваше лицо еще более помрачнело, и, сами того не заметив, вы несколько раз с грустью покачали головой. И вы продолжали мыслить ассоциативно. От потрясающих душу сцен жизни низов общества, описанных Гюго, вы перешли к воображаемым картинам существования людей в холодных трущобах суровой зимой, а к дальнейшим размышлениям вас подтолкнула сталь ножа, блеснувшая поверх нашего скромного очага. И тогда выражение вашего лица окончательно сделалось печальным и полным меланхолии от понимания, к каким последствиям приводит нескончаемая трагедия огромной массы людей. Вот тут-то я и позволил себе выразить полное с вами согласие.

– Что ж, должен признаться, вы проследили ход моих мысленных рассуждений с чрезвычайной точностью, – сказал я. – Удивительно четкая логика, Холмс.

– Но это же элементарно, мой дорогой Уотсон.

Подходил к концу 1887 год. Зима прихватила землю своей стальной хваткой с тех пор, как в последнюю неделю декабря повалил обильный снег, и за окнами квартиры Холмса на Бейкер-стрит открывался невеселый вид на низко нависшие тучи и побелевшие черепичные крыши, с трудом различимые сквозь густо падающие снежинки.

И хотя это был, несомненно, памятный год для моего друга, гораздо более важным оказался он для меня самого, потому что прошло всего два месяца с того дня, когда мисс Мэри Морстон оказала мне честь, согласившись соединить свою судьбу с моей. Смена холостяцкого существования отставного армейского врача на благополучную семейную жизнь не осталась без непрошеных и весьма колких комментариев со стороны Шерлока Холмса, но, поскольку именно ему мы с женой были обязаны тем, что вообще встретили друг друга, нам легко удавалось относиться к его циничным шуткам с терпимостью и даже пониманием.