Вне рубежей

© Эдитус 2015

Микроскопический живчик, забравшийся в нужное место, станет слоном спустя некоторое время. Крошечный родник обернется широченной рекой через десяток-другой километров. Тысячи гектаров могучего леса вскоре окажутся кучками невзрачного органического соединения из-за какой-то искры. То, что отправило на небеса многие миллионы людей, не имеет ни массы живчика, ни вида искры, ни децибелов едва слышного шепота родника. А все потому, что человеческий разум – это нечто нематериальное. Но мысль жива и творит. Только она может породить самую ужасающую, разрушительную и кровожадную особь, существующую на земле, – войну.

Кстати, мое близкое знакомство с этой всемирно известной дамой совсем не радует, так же как и отметины ее проникновенного взгляда. Забралась она во все мыслимые и немыслимые тайники как сознания, так и подсознания, подкрасив скальп, хотя и не полюбила. Пощадила, облобызав с головы до ног. Может быть, все из-за того, что ей ненавистны взаимные чувства? Не знаю… Да и любил ли ее? Скорее, изображал устойчивую и сильную тягу к войне. Надо же было как-то защищаться.

Очередная оказия встречи с этой незабвенной и обожаемой подругой разродилась в недалекие восьмидесятые годы прошлого столетия. На тот момент задор слегка пришибленных никарагуанских революционеров выглядел неугасимым, а столица мировых народно-освободительных движений Москва полыхала от летнего зноя.

Все произошло на девятом этаже сурового и грозного заведения, после трех часов пребывания в кондиционированной прохладе не менее мрачного и дубового кабинета. Упомянутое пребывание, в период которого необходимо было внимать и почитать, не глотая и не мигая, носило название «Инструктаж у руководства», а в современной аранжировке (и на слуху) простенько, но со вкусом – босс-брифинг.

По окончании сих изощренных кондиционированных издевательств переместился я в свою густонаселенную келью для челяди, что располагалась куда уж как пониже, и уж никак не кондиционированную. Усевшись за свой челядный стол и периодически покусывая конец карандаша, апериодически рисовал кислые и потные физиономии сослуживцев, совместно – но втайне – ожидающих, чем же завершится мое утреннее трехчасовое отсутствие.

Перспективных путей развития обнаруживалось всего два: ревущий грохот дореволюционного телефона с последующей фразой оттуда «Зайдите в финчасть» или же гробовое молчание оного, которое основательно подзатяну-лось. Надежда уж было собралась покинуть, примеряясь к очередной жертве, но внезапный грохот осадил, заставил поправить узел на галстуке и выдержать паузу ввиду возможности звонка челяди с еще более низких этажей.

Посему присутствующая аудитория, заметно сократившая как перемещения в пространстве, так и ненавязчивое общение, пришла к выводу, что все случилось, поскольку ответил я в трубку громко и четко: «Слушаюсь». Крыла распростерлись за потной спиной и понесли на пару этажей выше, прямо-таки в объятия финансовой части.

О теплой и дружелюбной встрече рассказывать, думается, ни к чему. Слава Господу нашему, что хоть стул нашелся, а то стоял бы и стоял, жарой палимый, под взглядами добрыми и пламенеющими клар цеткиных и роз люксембург, представленных в довольно-таки обильном количестве при счетных машинках в ворохах бумаг. Тем временем приставил я сидение сие сбоку к столу начальника в очках-аквариумах. Сел ровно, не сутулясь, ручки-сковородочки на коленочках сложил, дабы являть собой образ гордый, но покорный под милое: «Что-то вы не торопились, Можар». На что смолчал и молчание соблюдал часа полтора, пока заполнялись какие-то бумаги, раздавались громогласные указания почтенным розам-кларам и велись жесткие телефонные разговоры, вероятно, с нижними этажами, и мягкие, соответственно, с верхними.