Дочь алхимика

Такт есть одно из важнейших условий света.

Жизнь в свете, дома и при дворе.

Петергоф, 1890 г.

Почему-то раньше я не замечала, насколько мал кабинет управительницы пансиона. Да и она сама, съежившись под колючим взглядом маркиза Левшина, сейчас казалась какой-то серой, незначительной. А ведь мы ее боялись.

Статная дама с чуть более широким, чем положено среди высоких родов, разворотом плеч, Агата Михайловна Полякова держала девичий пансион в особой строгости. Видимо, потому и перечить ей было страшно: как наследнице одного из главных семейств Староросской империи ей достался дар целительства, с легкостью стиравший с рук провинившихся воспитанниц следы тонких розог. Впрочем, для особо отличившихся существовали не только розги – это я знала не понаслышке.

Теперь же госпожа Полякова сидела за высоким дубовым столом тихо, смирно даже, чем по-настоящему пугала меня. Она будто бы пыталась сильнее вжаться в густого винного цвета кожаное кресло, но то, скоро отдав запасы лишнего места хозяйке, больше подчиняться не желало, что заметно нервировало Агату Михайловну.

Как бы то ни было, в эту самую минуту я понимала ее. Ожидая встречи с визитером в приемной управительницы, я и подумать не могла, что встречусь не с кем иным, как с последним маркизом из когда-то славного рода боевых огненных магов. Что же такого могло произойти, чтобы визит нанес именно он?

Постаравшись припомнить редкие слухи, которыми делились воспитанницы пансиона, я отыскала в памяти несколько крайне неприятных фактов о молодом маркизе Левшине. Говорили, что звание его при цесаревиче было вовсе не адъютанта, а чиноначальника кабинета его императорского высочества. И что отошло это звание в руки великого министра не просто так…

Украдкой шептались, будто молодой цесаревич боится маркиза, ведь по силе с ним сравнится разве что некромант, но род Воробьевых угас и дар этот утрачен для империи. Если только воскресить, но как?..

Я сглотнула. Нервная дрожь пробежала по кончикам пальцев, отчего их пришлось тут же спрятать в белоснежной ткани шелковой юбки. И пусть жест этот не останется не замеченным Агатой Михайловной, но с ней я разберусь позже. Теперь же…

– Госпожа Ершова… – Управительница явно нервничала, отчего обращение ее, которого я доселе не слышала, вышло каким-то натянутым. За закрытыми дверями нас чаще называли по имени, и только в редких случаях, когда позволялось принимать гостей, – по фамилии. К слову, папенька, отдав меня в пансион совсем ребенком, навещать забыл тут же, и потому обращения к себе по фамилии я не помнила. – Его сиятельство маркиз Николай Георгиевич Левшин прибыл, чтобы…

– Оставьте нас! – Голос маркиза прогремел так звучно, что я от неожиданности вздрогнула. И, передумав доставать дрожащие пальцы из складок юбки, попыталась сконцентрироваться на дыхании. Если сосчитать вдохи-выдохи, тогда мыслей останется совсем мало и пальцы понемногу перестанут дрожать.

Звук удаляющихся шагов, за которым – скрип тяжелой двери. И почему-то мне кажется, что мое дыхание слишком частое, слишком…

– Вы знаете, по какой причине я прибыл?

Поднять глаза на маркиза Левшина по-прежнему было страшно. Но этикет требовал при разговоре глядеть собеседнику в лицо, а ослушаться его я не могла никак. Особенно в святая святых госпожи Поляковой. Все же восьмой год обучения подходит к концу, и уже спустя неделю меня ждет выпуск. А там – петергофский бал, на котором я буду представлена свету как дебютантка.